Горгулья

Кончиками обожженных пальцев я ощупывал отвратное лицо. Ноги мне приподняли повыше и закрепили в таком положении, а тело спеленали плотными повязками, чтобы ограничить подвижность и не позволить мне содрать пересаженные ткани. Вместо правой — покореженной — ноги я видел невероятный набор стержней, пронзающих плоть. Пациентам с ожогами нельзя накладывать обычные шины — кожа слишком чувствительна к механическому раздражению! — и из меня полезли механические пауки.

В ожоговом отделении было три постоянных медсестры: Конни, Мэдди и Бэт. Они не только обеспечивали уход, но и устраивали лекции на тему «хвост-крючком-нос-пятачком» — распинались, как они в меня верят, чтобы я и сам поверил. Конни точно верила во всю чепуху, которую несла, а Мэдди и Бэт скорее твердили заученные фразы — так продавцы в магазине желают посетителям «приятного дня». Работали они посменно, по восемь часов — так и складывались сутки.

Бэт приходила днем и устраивала мне ежедневный массаж, осторожно сгибая и разгибая суставы и растирая мышцы. Даже такие незначительные манипуляции отзывались невыносимой болью, пробивавшейся сквозь морфий.

— Иначе кожа задубеет и вы совсем не сможете шевелить руками. Мы все время вас массировали, пока вы были в коме. — От ее объяснений легче не становилось. — Хуже всего контрактуры. Если бы вы увидали оставшиеся пальцы, вы заметили бы, что на них лубки. Попробуйте толкнуть мою руку!

Я пробовал, но сам ничего не чувствовал; ощущения (точнее, отсутствие таковых) совсем сбивали меня с толку. Я уже не понимал, где кончается мое тело.

Доктор Нэн Эдвардс, главный лечащий врач и заведующая ожоговым отделением, объяснила, что регулярно проводила операции, пока я был в коме: удаляла ожоговые струпы и накладывала различные замены. Вдобавок к гомотрансплантатам (кускам кожи от человеческих трупов) мне пересадили аутотрансплантаты, кожу с нетронутых частей моего тела, и свиные гетерографты, кожу от свиней.

Поневоле задумаешься, как лечить евреев или мусульман.

— Все время на волосок, легкие были очень сильно повреждены. Нам приходилось постоянно увеличивать подачу кислорода, а это всегда плохой признак, — рассказывала доктор Эдвардс. — А вы все равно выкарабкались. Должно быть, впереди вас ждет что-то очень хорошее.

Ну и дура. Я не боролся за жизнь, не соображал, что нахожусь в коме, и уж точно не стремился из нее «выкарабкаться». Ни разу за все эти дни в темноте я не испытал порыва вернуться в мир.

Доктор Эдвардс произнесла:

— Если бы не новые достижения в лечении ожогов из-за войны во Вьетнаме… — И замолкла на полуслове, будто хотела, чтобы я сам додумал ее фразу и осознал, в какое счастливое время мне довелось жить.

Как же мне не хватало голоса! Я бы ей объяснил, какая жалость, что теперь не четырнадцатый век — тогда бы у меня уж точно не было надежды.

Я начал карьеру порноактера, подвизаясь в частых гетеросексуальных половых актах с многочисленными партнершами, и эрекция меня никогда не подводила. Только, пожалуйста, не надо считать меня одноклеточным созданием — артист во мне всегда стремился к новым свершениям. Я сознательно тренировался и разнообразил свой репертуар до куннилингуса, анилингуса, полового акта втроем, вчетвером и группового секса. Гомосексуальные связи были не для меня, хотя я всегда изрядно восхищался мужчинами, способными и на то и на другое. Садомазо я особенно не интересовался, хотя и снялся в паре фильмов с легким намеком на бондаж. Не привлекали меня и фильмы с педофильской направленностью. Жуткое дело… хотя, признаюсь, от Гумберта Гумберта мне смешно. Скотоложество я ни под каким видом не допускал и ни в одном уголке своей психики не мог обнаружить склонности испражняться на человека, не говоря уже о том, чтоб испражнялись на меня.

И если вам угодно считать меня снобом, поскольку я не участвовал в съемках секса с животными, — что ж, пускай; значит, я сноб.

Я лежал в кровати, отчетливо сознавая, что дышу. По сравнению с тем, как я дышал до аварии, ощущение было… как же получше описать? «Трудное» не вполне подходит. «Сдавленное» лучше; надеюсь, вам понятно, о чем я. Сдавленное дыхание объяснялось отчасти лицевыми травмами, отчасти трубками в горле, отчасти маской из бинтов. Иной раз было впечатление, будто самый воздух боится входить в мое тело.

Я пытался заглянуть под повязки, гадал, что от меня осталось. Врожденный шрам, всю жизнь располагавшийся у меня над сердцем, больше не был одинок. Честно говоря, я уже с трудом определял, где он, — так уютно шрам гнездился в заскорузлом месиве остальных шрамов на груди. Каждый день по моей палате шныряли вереницы медсестер, врачей и физиотерапевтов, потчевали меня своими мазями и притираниями, массировали красные, как будто вулканические, оползни кожи.

— Пассивную растяжку, — сообщали они, — делать чрезвычайно важно.

«Пассивную растяжку, — думал я, — делать дико больно».