Горгулья

Конрад Честолюбец не решился при всех спорить с Хервальдом, особенно в минуту всеобщей солидарности и доброй воли, но стал нашептывать всякому, кто согласен был слушать: дескать, уж не в первый раз кондотьеры пренебрегли своим якобы нерушимым правилом.

— Неуж-то никто не помнит итальянского стрелка Бенедетто? Мы позволили ему сбежать и не стали преследовать. Доколе будем допускать подобное?

Слушали Конрада немногие. Большинство солдат согласились, что после стольких лет службы воин заслуживает позволения умереть ближе к Богу, в окружении заботливых сестер из Энгельталя.

Брандейс закончил свой рассказ и устало потер лицо руками. Я, кажется, заметила слезу, а может, просто каплю пота. Вот так ты и появился в монастыре. Так попал ко мне.

История Брандейса захватила всех присутствующих, даже тех, кто слышал ее раньше.

Отец Сандер нарушил тишину — стал хвалить усталого воина за христианский поступок. Матушка Кристина заметила, что не одобряет наемников, но уж завсегда распознает истинную братскую любовь. Она опять заверила Брандейса: в Энгельтале сделают все возможное. Монахини-медсестры согласно закивали. Слова, конечно, были хорошие и правильные, однако на всех лицах читалась скорбь. Никто не сомневался: ты умрешь.

Кроме меня. Мне хотелось провести пальцами по твоим ранам, хотелось почувствовать твою кровь.

В том, кто всем казался умирающим солдатом, мне виделся человек на грани воскресения. Я вспоминала раны Христа в лучший миг его жизни.

Брандейс выпрямил спину — так порой мужчины стараются расправить плечи в попытке обрести недостающие силы. Он неловко поклонился и сказал, что должен сдержать обещание и вернуться в отряд. И добавил, что верит в наши возможности и великодушие Господа. В дверях Брандейс помедлил и в последний раз взглянул на тебя.

После ухода Брандейса я весь день провела в скриптории. Я искала в наших книгах рецепт, молитву — что угодно, могущее исцелить тебя. Но, хотя действовать требовалось быстро, сосредоточиться мне было трудно. Я все пыталась представить вас двоих в битве, но безуспешно. Мне казалось, если Брандейс так заботится о твоей жизни, то никак не может быть одновременно и убийцей. А еще меня преследовало воспоминание, какой ты был спокойный там, на столе. Я тогда еще не понимала — у тебя болевой шок. Я сочла, что дух твой выскользнул из оболочки тела. Я была монахиней, и эти мысли очень беспокоили меня. И еще одна мысль меня мучила: я не спросила у Брандейса, как вышло, что четырехугольник на твоей груди не тронут огнем, хотя все тело столь серьезно пострадало от ожогов.

В книгах наших не нашлось рецепта для твоих ужасных ран. Не сверкнул мне в окошке луч света, не подсветил нужный абзац, и ветер сквозь распахнутые створки не пролистал до нужных страниц. К вечеру я решила, что должна вернуться в лазарет и сообщить медсестрам, что абсолютно ничего не нашла. Картина по сравнению с утром разительно изменилась. Столь ужасных криков я никогда в жизни не слышала. Всю жизнь я провела в монастыре — где уж мне было представить, что тело человеческое способно производить такие звуки. Сестры тщетно пытались тебя успокоить. Сестра Элизабет с радостью уступила место мне.

Ты был весь мокрый от выделяемых телом жидкостей, взгляд метался словно вслед за видимым тебе одному демоном. Я обхватила твою голову руками, но ты все бился в бреду. Я гладила твои волосы, бормотала что-то успокаивающее, а остальные лили на тебя воду. Тело твое дергалось от каждого плеска прохладной воды. Я тоже схватила кувшин и постаралась влить немного жидкости тебе в рот. Когда ты, наконец, разомкнул губы и сделал глоток, веки твои затрепетали и вдруг смежились и застыли.

Прошла зловещая минута тишины. Сестры переглянулись, явно думая, что ты мертв, и осторожно присели, утомленные борьбой за тебя.

А потом ты резко выдохнул, очнулся и в глазах твоих мелькнуло столько ужаса, будто ты воочию увидел смерть. Ты снова закричал, и я ударила тебя по щеке, пытаясь привести в чувство, но глаза твои вращались с прежним ужасом, как будто вновь искали демона. Я сжала тебя настолько сильно, насколько осмелилась, и близко-близко склонилась к твоему кричащему лицу. Ты наконец-то смог сфокусировать взгляд на мне и, кажется, справился со страхом.

Ты меня как будто узнал, это было видно по глазам. Мы рассматривали друг друга. Не знаю, сколько прошло времени. Ты попытался что-то сказать, но так тихо, что я не поняла, уловила ли твои слова или придумала. Я склонилась ухом к твоим губам. Другие монахини стояли на несколько шагов позади и не слышали, что ты сказал надтреснутым голосом:

— Сердце мое… Заперто… Ключ.

Потом ты вновь закрыл глаза и потерял сознание.

Я не представляла, что ты хотел сказать, но почему-то еще больше уверилась, что именно мне предназначено тебе помочь. Монахиням не свойственно верить в такие вещи, в то, что сердце человеческое может быть заперто, особенно если человек вот-вот появится у Небесных врат — или, хоть я не желала в это верить, у врат Ада. Не стоит обольщаться относительно загробной жизни, уготованной наемникам.