Горячее сердце. Повести

— Работа у меня на работу налезла, — жалуется он, — и очистка снега, и ямы выгребные, и пастух — все теперь моя забота.

Василий Иванович по-малярски сидит на корточках около стены, в разговор не вмешивается. Поманил пальцем Филиппа.

— Искурился я весь. Нет ли?

Филипп вытряхнул из кисета махорочную пыль, протянул щепоть Лалетину.

— Нет, последнее не беру.

Все-таки они разделили табак на две соломенно тонкие цигарки и курили до тех пор, пока не стало палить не чувствительные к огню пальцы.

— Я что тебе хочу сказать, Филипп, — остро глянув, сказал Василий Иванович. — Вот ты сегодня про Спартака рассказывал. И что пулемет бы ему сильно помог. Хорошо это у тебя получилось. И еще сказал, что Спартак бы социализм допрежь нас сделал.

— Ага, если бы ему пулемет, — убежденно сказал Филипп.

— А какой социализм-то? Не думал. Маркс говорит, что касаемо этакого социализму, так утопический был бы социализм, незаправдашний. И почему, все поясняет. Не читал ты ничего про это?

Филипп покачал головой. Хитрый Василий Иванович. Уже все его слушают, а он будто одному Филиппу толкует.

— А надо бы нам учиться, читать. Мы и хлопаемся-то зазря, не то иногда творим оттого, что не знаем, как. А не знаем, потому что не читаем. Вот сейчас пойдем Кузьму Курилова судить. За пьянство, за поборы, за разбой, за гульбу. У нас новая власть. А разбой — это никакая не власть. Власть рабочих и крестьян называется, значит, для работы, для дела должна все условия приготовить. Он же у нас бедокурит.

Извольничался он. Он и про революцию-то думает не так, как надо. Вот за это на деле-то и судить станем. У него в башке одно: бей-круши! А делать когда? Кто делать-то станет? И не один Курилов такой. Вот мил человек, каждый из вас, кто в ремнях. По ним сразу видать — комиссар. А вот ремни-то сними, так останешься ли комиссаром, а? Об этом надо подумать, останешься ли? Надо так, чтобы душа была комиссарская, а не одежда. А тут и почитывать надо, надо почитывать, мил-человек...

Солодянкин хотел сказать, что он читал. Было дело, читал. «Коллекцию господина Флауэра». Но это так. А было дело, читал даже «Капитал», да ничего не понял. Вот кабы кто пояснил... А ремни. Ремни выдали ему.

В это время застонали ступени, ввалился Антон Гырдымов со своими вспаренными от ходьбы учениками, с порога закричал:

— Ну вас тут с три лешего. Рано вы кончили.

— Рано кончили, да много успели, — откликнулся Трубинский — и чаю вон напились. С сахаром не хотели, так с солью.

Сбил Гырдымов разговор.

* * *

Партийный суд над начальником летучего отряда Кузьмой Куриловым начался речью Капустина. Хмуро сидели за столом Трубинский и Лалетин. Большевики многие прямо с работы: лица в чаду и тростяной копоти. На отдельном стуле в виду всех разместился Кузьма. Серебряные галуны пообтрепались, лицо сердитое и усталое. Он крутил в испятнанных татуировкой руках бескозырку и исподлобья поглядывал на сидящих в комнате. Сегодня Кузьма рассуждал наедине сам с собой вполне трезво и решил, что бояться надо больше других Петра Капустина. Этот молодой, жизни не знает. Он стоять станет на одном, в сочувствие не войдет. Пообтертый жизнью человек бывает куда сговорчивее: сам в грехах побывал. А этот спуску не даст.

Хорошо, что на собрание пришел Юрий Дрелевский. У него был Кузьма правой рукой. Этот своего не подведет. Повеселело на душе.

Капустин в распахнутой тужурке размахивал рукой, словно отесывал лесину.

— В Тепляху мы приезжаем — море разливанное. Пьют, гуляют. Договорились, что немедленно отправятся в Вятку. А они добрались до Черной Горы и там принялись куролесить. Какой это начальник отряда?! Да это пьяница! Он позорит нас! От него один вред. Теперь во всех окрестных селах говорят: вот какие большевики, у попов ризы себе на штаны забирают, всю самогонку выпили. — Остановился и добавил тихо: — Выгнать его из начальников отряда — и баста. Он и в Вятке только тем занимается, что ищет винные погреба да самогонщиков.

Кузьма Курилов вскинул кудлатую голову:

— Так он жа, Капустин, как на меня пошел. Ты, дескать, бандит, грязнишь идею революции. Матерь божия, а меня еще при Николашке в Ревеле, в «Толстой Маргарите» гноили.

Но Лалетин до конца не дал говорить.

— Сядь, Курилов. Кто еще по этому делу? — и остановил взгляд на Юрии Дрелевском, стоявшем в стороне с руками, положенными на эфес палаша.

— Да, да, я скажу, товарищ Лалетин, — близоруко щурясь, проговорил тот. Слова произносил он медленно, подбирал их. — Мы приехали с Кузьмой Куриловым вместе. Это храбрый человек. Матросы его любили. Он не раз выручал отряд.

Курилов распрямился, перестал крутить бескозырку. «Вот я какой! Юрий скажет, он не подведет!»

Дрелевский закинул рукой волосы, остановился, видимо, подыскивая слово.

— Но мне стыдно. Мне совестно, да, теперь мне совестно, что мы были вместе. Пьяница, анархист ты стал, Кузьма. Ты позоришь революционный Балтийский флот и судно «Океан», ты не можешь командовать отрядом, ты не можешь быть больше в партии. Ты это пойми, Кузьма. Пойми, пока не поздно.