Горячее сердце

В тот поздний вечер, когда Мидюшко, оставив на улице Нила Дубеня «бдить в оба», заявился на маслозавод здоровым и невредимым, Фросе Синчук сделалось очень плохо. Действительно, она смотрела на него, как смотрят на живого черта или вставшего из гроба покойника. Избавиться от наваждения, говорить с Мидюшко, как говорила прежде, улыбаться, как улыбалась до сих пор, стоило Фросе неимоверных усилий. Вроде бы взяла себя в руки, держалась, но сердце бешено колотилось. Казалось, поднимись она со стула — ноги не выдержат, упадет, потеряет сознание. Так и сидела застывшей, ничего не понимая из того, что доносилось до ее слуха. Не мог же Алеша соврать. Стрелял в упор, видел его убитым… Может, ошибся, в кого-то другого стрелял?

— Чем вы расстроены, голубушка? — с полупотаенной иронией спросил ее Мидюшко.

Фрося нашла в себя силы вздернуть плечиками, сказать, что сказал бы любой, окажись на ее месте:

— Нядужится нешто.

А в сознании лихорадочно билось: «Живы, живы, падлец. Вот и край нам з Паней…»

Дотянуться бы до кровати, выхватить из-под матраца пистолет. Предохранитель сдвинут, патрон в патроннике… Да ей ли соперничать с этим! Ловок, как кошка.

Однажды после какого-то совещания казачьих офицеров Мидюшко завлек ее на пирушку с командирами рот. Могла и не пойти, была уверена, что Прохор Савватеевич силой не потащит и угрожать не станет, но пошла. Надеялась услышать что-нибудь полезное для Алеши Корепанова.

Сколько яда, желчи в этом Мидюшко… Довел тогда ротного Алтынова до остервенения. Пьяный Алтынов хапнул было за кобуру, но Мидюшко уже в лоб ему целится. Потом, убрав пистолет, отвернул лацкан френча, а там значок «Ворошиловского стрелка» пришит нитками. Ухмыляется, спрашивает:

— Ты, голова редькой, видишь это? То-то. Такие штучки в Красной Армии кому попало не давали.

Знали немцы о значке, знали и о других предосудительных чудачествах «краскома», но смотрели на это сквозь пальцы — пускай тешится. Они знали за ним и другое: этот своенравный русский хладнокровно подписывает приказы о расстреле своих соотечественников, а когда настроение паршивое — то и о сожжении в наглухо заколоченных хатах.

Все то короткое время, пока Мидюшко находился на маслобойке, Паня Лебеденко сидела на кухне возле сепаратора. Фрося вошла к ней бледная, возбужденная, нашарила в подпечке топор.

— Уходить надо, Паня. Порубаем аппараты — и вон адсюль. Пока нас не порубали.

— Чаму, Фрося?

— Гэтот нягадяй нешта пронюхал. Догадался, сдаецца, что ведомо о покушении на его миласць.

— Што с таго? Все в вёске гаворят о гэтам.

Фрося отбросила топор, села рядом с Паней. Та зачерпнула ей молока в кружку.

— Лепше воды, — попросила Фрося.

Пила, зубы постукивали о край посудины. Думала: на самом деле, что с того, что она знает о покушении на Мидюшко? Ведь больше этого ему ничего не известно. Ни об Алеше, ни о их отношениях. С чего бы поднимать переполох. Нельзя же необдуманно, может, из-за ерунды попуститься таким конспиративным предприятием. Придет Мидюшко в очередной раз — посочувствует ему, лесных бандитов поругает…

Двое суток прошли в гнетущем напряжении. Мидюшко не появлялся. Работавшие на сепараторах женщины слыхали, что в штабе кто-то убит, но никого не хоронили вроде. Может, не убили, а в плен взяли? Сказывают, из батальона мобилизованный хлопчик в ту ночь сбежал, лошадей увел. Он, поди, и натворил все, кому больше.

Хорошо говорят бабы, успокаивающе. А вот что каратели меж собой говорят — не дознаешься.

На рассвете третьих суток Паня Лебеденко ушла в лес «за грибами». Она должна оставить масло в условленном месте и записку Фроси: «Как быть?»

Ни к обеду, ни к вечеру Паня не вернулась. Вечером пришел верный холуй начальника штаба — Нил Дубень. На отупевшей от служебного рвения харе — заимствованная у господина надменная ухмылка.

— Сударыня, мне поручено проводить вас к Альфреду — в ГФП.

— Нашто?

— Там подружка ваша. Плачет, увидеться хочет.

Все оборвалось внутри, похолодело под Фросиным сердцем.

— Што з ней?

— Ничего страшного. Казаки, правда, невежи. Поласкали ее прямо там, у тайника. Впятером. Но от этого не умирают. Жива ваша подружка. Только дорогу к партизанам забыла, поможете.

Закружилась голова, половицы стали уплывать из-под ног. Ухватилась за спинку кровати.

Дубень стоял расшеперившись, пальцами придерживал автомат за ствол и, поигрывая, как маятник, перекидывал его прикладом с одного носка сапога на другой.

— Адваратись, лифчик накинуць нада, — зло сказала Фрося и сунула руку под матрац.

Опередил, сволочь. Неуловимым замахом достал прикладом до кисти, сжавшей рукоятку вальтера. Фрося вскрикнула, прижала к губам обожженные нестерпимой болью косточки запястья.

Дубень, натопорщенный от крайнего гнева, важно прошагал к отлетевшему к стене пистолету, поднял, посмотрел на снятый с защелки предохранитель.