Горящие сосны

— А он батяню моего знал, хозяин-то, — говорил, сидя у железной печурки, все такой же темный и неугадливый бомж, захочешь разглядеть что-то в его лице, одно и увидишь: синеву нездоровую, мутную, и глазу скоро станет больно, и отвернешься. — По жизни они вроде бы как дружковали. Раньше-то хозяин не знал, что я сын своего отца, а потом узнал и стал засылать ко мне служек с деньгами. Не успею спустить одни, другие уж на подходе. Так и кручусь, верчусь.

Глаза у бомжа грустные, про эту грусть только и узнаешь, коль скоро обратишь внимание на желтые, припухлые мешки под ними, зависшие над черными скулами.

— Раньше я по посельям шастал, — хрипато ронял бомж слова тяжелые. — Где ни то подадут, и тогда свету белому рад. А нынче никуда не хожу, все под мостком, в дыре этой. Идти некуда и незачем. Правда, однажды что-то напало на меня, поплелся к хозяину, говорю: не нужны мне твои деньги, оставь меня в покое! Говорить-то говорю, а в душе страх: что как и впрямь откажет? Все во мне, значит, заколебалось. Но хозяин сказал строго: не дури! И я не стал спорить, ушел. А другой раз вздумал проситься к нему на работу, мол, чего зря деньги-то получать? Но хозяин рассмеялся: на кой ты мне нужен!

Выпытывал бомж у странника:

— Ну, скажи на милость, с чего хозяин расщедрился?

Что мог ответить Антоний, разве только воспользоваться словами Даманова? Но слова те были бы не в укрепу изморенному сердцу бомжа, и он промолчал, а про себя подумал: «Мудрено сказывает рыбак, что вот-де не ходили они в друзьях, отец бомжа и Гребешков, и даже враждовали, отчего и встряла про меж них смерть. Услыхали про это на байкальском обережье по пьяни от хозяйских служек, почему удивились, когда прослышали о помоге, оказываемой худотелому бомжу. Удивились и решили, что неспроста это, тут явно что-то не так… И верно. Опять же по пьяни кто-то из служек выложил как на духу: «Потеху устроил хозяин, одаривая сына ненавистного ему законника. Покойничек-то в верховоды метил. Не вышло. И, как говорил хозяин, не могло выйти. А бомжа держу на привязи, чтоб всяк знал: на дурной яблоне и яблоки растут дурные. Вроде бы как месть такую придумал».

Может, и так. Не зря ж посмеивался, когда служки доносили про чудачества бомжа, пускающего деньги на ветер:

— Сколько волка не корми, он все в лес смотрит.

Но только и то верно, что бомж оказался не волком, малым зверьком, а то и рыбкой, запутавшейся в сетях, откуда один путь — на сковородку… Однажды Антоний с Дамановым встретились на железнодорожных путях, всяк шел своей тропой, но тут они пересеклись, да не к ладу. Спустились тогда под мосток и увидели висящего на низкорослом дереве с желтой, потрескавшейся кожицей, с парой-другой криво и дурно изогнутых ветвей бомжа с петлей на длинной черной шее. Под бомжом, едва не задевая обросших рыжим волосом, смоляно поблескивающих ног, валялись мятые денежные купюры вперемежку с пустыми бутылками. Растерялись, не сразу сняли принявшего насильственную, от охолоделости собственных рук, смерть. Недолго гадали, где придать земле болезного; близ замшело серой скалы вырыли, пробиваясь сквозь тяжелый камень, неглубокую яму, туда и опустили тело, запеленав в белые простыни, принесенные Дамановым из дому, и наскоро забросали комковатой землей. Рыбак сколотил крест из сухого дерева и вырезал ножом на нижней крестовой перекладине буковки смущенные: «Здесь покоится раб Божий. Спи спокойно».

Антоний сотворил молитву и долго стоял, склонившись над могилой, и шептал слова, исполненные горестного торжества, было там и это, милостью Господней дарованное:

«Того ради и аз Твою неисчетную благодать молю: отверзи двери милосердия Твоего заблудшему и падшему в тимение глубины, не презри грешного моления моего, но умоли об отошедшем к Тебе, да простятся великие грехи его и избавится он от пагубы, и аз воспою и прославлю безмерное милосердие Божие и Твое непостыдное о мне заступление в жизни сей и в нескончаемом веце. Аминь».