ГориславаПовести

— Везде, куда ни пошлют. Трудармейкой тоже была. Дорогу в тайге строила. Я — дюжая. Хлебный паек наравне с мужиками получала. Раз жар сорокаградусный в бараке на меня навалился. Запомирала. Попила заварной чаги, соскочила с нар и за бригадой. Всю войну перед глазами пайка хлебная маячила. Во сне душеньку отводила: до отрыжки хлебушек ела. Караваи снились белые, пышные. Отрежешь ломтище, уплетаешь за обе щеки. Проснешься, а зубы, сном обманутые, чакают, воздух жуют… У меня теперь память смеркаться стала. Всего не вспомнишь. Много всякого наслучалось за жизнь. Сейчас блужу по лесу часто. Хожу сухопутом, собираю ягоду — беси путь умыкнут. Где ночь пристигнет, там и ночую. Утречком помолюсь, отобью поклоны, иной раз ноги прямичком к деревне и выведут. Богородица за меня. Беси против. Помрем, увидим, кто правдой жил, кто кривдой. Там суд — ого-го! Взяток не берут. Икрой, осетриной, мехами не умаслишь. Грешному смерть будет лютая. Праведному светлая.

Серебряное колечко на безымянном пальце Мавры давно потускнело, утоньшилось. На длинной шее висит залосненная лестовка. Носит ее отшельница от порчи, от сглазу, от наговорщины. Смотрю на словоохотливую старушку, думаю: не последний ли это осколок старой веры? Доживают свой век по таежным избам в глубинных деревнях, заимках богобоязненные старцы и старушки. В одной староверческой избе видел вырезанную из «Огонька» суриковскую «Боярыню Морозову». Висела рядом с иконами. Боярыне ли, богу ли молиться, лишь бы тянулись ко лбу два пальца, приставленные друг к другу.

Школа, интернат отворотили Витеньку от веры. Вся наука матери пошла впустую. Надеялась на него, заронила в душу эти два пальца, как два семени. Ни одно не взошло, не проклюнулось росточком. Витенька в физику заглядывал чаще, чем в Святое Писание, из которого тайком вырывал листы на пыжи.

Восемь лет назад прибился к Мавриному двору тунеядец. Поначалу в свой лбище со шрамом тоже двумя пальцами тыкал, бормотал: святое писание… божество и человечество… трехперстие — грех… Отшельница сожителя в красный угол посадила, наливочку поднесла. Разъелся, распился сожитель. Понес матом старую веру. Попрячет старопечатные книги, у Мавры горловые просит. Говорили отшельнице: гони прочь туника, хватишь с ним горя. Не поверила, клюнула на его два пальца. Не прошло недели, он в эти два хитрых пальца третий вложил. Страшную дулю подносил к носу монашки, дико вертел. Свернет тунеядец самокрутку, начинет махрой и от лампадки прикурит. В лицо иконам хохотал нахальный бражник и табашник. Мавра каменела от страха. Сама плачет, сожитель козлом прыгает.

Вывел овечку на подворье, взял копновозную веревку. Скрутил калачами и, как лассо, стал набрасывать на блеющую животину. Заарканил, завизжал от удачи. Кричит: пойдет овца на шашлык для молодца. Молодца все же образумили.

Прибежала Нюша к Найденовым, напустилась на Терентия:

— Ты что отсиживаешься, солдат ветеранный? Маврушку нашу кобель заезжий поедом ест, заступиться некому. Бери ружье, пойдем выселять!

Сожитель нож оселком точил. Овечке делал ласковое внушение: «Побе-бе-кала, дурочка, хва-а-атит… старуха соблюдает пост, а мне питаться надо сытно. Я брюкву жрать не привык. Мавра, иди перекрести овцу, рэзать будэм».

Вот тут и нагрянули Терентий с Нюшей. Найденов держал двустволку наготове, как винтовку перед атакой. Нюша вилами вооружилась.

Перво-наперво отвязали напуганную овечку. Увидав вооруженный отряд, Мавра торопливо прикрыла правый вспухший глаз, замахала руками, наложила палец поперек губ. Мол, не троньте мужика, не начинайте спор.

— Ерунда! — взвизгнула Нюша. — Он у нас сейчас запляшет.

— Руки вверх! — скомандовал Терентий, остановившись в метре от тунеядца. — Воткни в крыльцо нож и марш за ворота!

— Терешка, не дури! Статья есть за нападение.

— Есть статья и за избиение. Ты кого кулаком тронул? Пенсионерку беззащитную. Следователя вызовем из района. Он тебе перцу на хвост сыпанет. Придет из тюрьмы сын Маврин, ноги тебе выдернет.

— Бабка, у тебя сын в тюряге?!

— Да сын, — подтвердила Нюша, наступая с вилами. — Заступник ее.

— Так бы сразу сказала. Все подследственные да тюремные — братья мои. Прости за удар. Озлила. Ну, постуйся сама, какого хрена полюбовника голодом моришь?.. Убери, дед, пушку! Смотаюсь сегодня из вашего логова. Иконники-законники! Съежишься тут с вами, от тоски взвоешь.

После отъезда сожителя Нюша упрекала Мавру:

— Не зарься на каждую шваль. Ишь, до старости свербит у нее. Такой и убить мог.

— Мог. Схватил за лестовку, душить стал. Озверился. Жизнь его не одним колесом переехала, вот и сгоняет зло на слабых. Под хмельком — добрячок. Неопохмеленный — палач… Спасибо — овечку спасли. Мне себя не жаль, овечка шерсть хорошую дает.

— Чего мелешь — себя не жаль. Славненькая смерть под старость — от убивца пасть. Ты дождись своей, настоящей. Чтоб лечь тихо и помереть без лишней тягости.