ГориславаПовести

Над Тимохой потешались, отсыпали на его грязную заскорузлую ладонь табачку на закрутку, напяливали на глаза измызганный картузишко. Дитя природы и стопки Типсин часто спал под перевернутым обласком. Зимой обитался с большой семьей в низкостенной хибаре, где по стенам болтались недовязанные сетенки, висели петли на зайцев, иглицы и дратва.

Из далеких матерых болот гладко катилась темноплесая речка-кружилиха. Вослед за тихим ледоплавом проносились мирные бревна, приколдовывая людей на крутом оползневом берегу. Из дали небес подступали матовые ночи, укорачивая жизнь звезд и темноты.

Пасмурным днем на деревянной моторной лодке приехал в Дектяревку сутулый коротконогий человек, отыскал избу Крисанфа. Кобель на дворе встретил его злобным, захлебистым лаем. Выглянув в окно, Игольчиков увидел давнего знакомца и вздрогнул. Заторопился на улицу, утихонил пса, распахнул калитку. Гость снял шапку, обнажив гладкую, бугристую лысину. Улыбка льстивая, заискивающая.

— Узнаете меня, дорогой Крисанф Парфеныч?

Хозяин удивленно всплеснул руками, тоже расплылся в улыбке.

— Сколько лет, сколько зим, Илья Абрамыч? Какими ветрами в наше захолустье?

— Дома кто?

— Жена. Ребятишки за черемшой удрали.

— Поговорим на улице. Какими ветрами, спрашиваешь, залетел сюда? Ветрами перемен. Газеты читаешь, радио слушаешь. Косточки вождю перемывают, Берию, Ежова трясут. Мы были исполнителями. Прикажут — любого за шкирку. Надо — за колючую проволоку. Надо — чик-чик. Во внутренних делах всегда строго. Всякая сволота по нашей земле бродит. Враги маскируются. По стране покатилась обратная волна: оправдывают ранее репрессированных. Следственные комиссии шныряют. Сюда не заглядывали?

— Пока нет.

Гость выпустил вздох облегчения.

— Помнишь, мы брали за поджог смолокуренного завода Игната Гришаева?

— Хорошо помню.

— Если нагрянет следователь, будет разбираться по заявлению, подписанному тобой, стой на своем: поджог умышленный с целью подрыва сибирской промышленности. Ты же видел, как смолокур пол керосином обливал, зажженную бересту подносил?

— …Своими глазами видел…

— Вот так и говори. На своем стой.

— Илья Абрамыч, вы сейчас в органах?

— Надоело. Ушел. Экономистом в тресте.

На лице гостя вздымался горбатый, сильно утолщенный внизу нос. Пухлые вывернутые губы были покрыты легким налетом синевы. Собачья служба былых лет подарила дурную привычку скусывать с губ частички мяса, гасить таким образом нервозность. Ямки на искусанных губах затягивались нарастающими пленками, причиняя долгую, противную боль. И сейчас Илья Абрамыч будто ужевывал что-то во рту, сплевывая изредка окровавленной слюной. От его широкой лысины кружком свешивались жидкие седоватые волосы, маскирующие обильную перхоть.

Пытаясь застолбить взглядом зеленые суетливые глаза гостя, Крисанф видел, как они ловко увертывались, и это ловкачество блуждающих очей начинало раздражать магазинного сторожа. Со злорадством думал: «Прибежала лиса заметать следы. Кто мне подсунул бумагу с обвинением смолокура? Ты. Наверно, трясти стали, так живо приперся… Ведь если сознаюсь — меня загребут».

— Накорми меня с дороги, Крисанф Парфеныч, да я назад поеду.

Обрадовался хозяин: замольщику грехов не придется ночевать в его избе. Чертовщина бы получилась: он на ночное дежурство, гость останется под одной крышей с Матреной.

Долго стоял Игольчиков на берегу, ждал, когда продолговатая лодка скроется за речным поворотом. Сплюнул и пошел домой. Гадкое, давно обретенное чувство страха сильнее сдавило пружинной хваткой. Со дня на день ждал следователей, распутывающих дела и делишки давних лет. По председателю могли бы допрашивать тятю, да его тю-тю. Мужик криво улыбнулся от этих, рядом поставленных слов. Ишь как оборачивается время. Кто бы мог подумать, что разлучат в мавзолее двух вождей, спаянных жизнью и смертью. Крутенько взялись за культ, высвечивают тайные документы. Пускают гонцов по весям и городам. Они с немалым опозданием доискиваются правды. Да где ее, всю-то правду, на дыбки поднять? Всю-то ее на свет божий не выведешь. Может, заявление на смолокура из дела изъято, пеплом развеяно. Кто-то ведь тоже трясется за свою шкуру, недоволен шумихой, поднятой вокруг реабилитации.

Для Крисанфа было непонятным слово экономист, произнесенное носатым гостем, но он догадывался, что этот гусь живет в тепле и достатке. Сторож ходил потерянным, натыкался на табуретки, задевал косяки, лунатично бродил по двору. Взял ружье, раньше обычного побрел на дежурство.