Горит свеча в моей памяти

Сирот регулярно навещала элита нашего народа, а многие ее представители там дневали и ночевали. Марк Шагал не только преподавал детям рисование, но и стоял рядом с поварихой, чтобы, не дай Бог, одному ребенку не досталось ложкой каши меньше, чем другому. То же самое можно сказать о выдающемся еврейском композиторе и музыковеде Юлии (Йоэле) Энгеле. Уж не говоря о наших писателях и поэтах — Дер Нистере, Ехезкеле Добрушине, Довиде Гофштейне. С детьми они говорили не только голосом, но и сердцем.

Погребище[2] — местечко, каких сотни. Но здесь стояла моя колыбель. Это место было началом моего мира, началом всех моих подъемов и падений. И если бы только моих. Еще 363 года тому назад[3] злодеи Богдана Хмельницкого согнали всех евреев Погребища в синагогу и заживо сожгли.

Однако, словно из-под земли, в моем местечке снова появились евреи, и, несмотря на ограничения прав и преследования, они, как Бог повелел, стали множиться.

Прошло еще сто лет, и на тебе, опять горькая беда, новая злая напасть — гайдамаки. Так называли восставших украинских крестьян[4], которые воевали против польских шляхтичей, а заодно и против «жидов», в большинстве своем ремесленников, для которых кусок хлеба с солью уже был радостью. В Умани[5] последователи Хмельницкого оставили густой лес надгробий. Но и Погребище они не забыли: грабили, насиловали, убивали.

Непрошедшее детство

Во время Гражданской войны в Погребище и многих других местечках создавались отряды самообороны. Люди поняли, что им рассчитывать не на кого. Я знаю, что значит воевать, но в трудную минуту надо полагаться только на себя. Нынче уже не гуляют атаманы, но врагов у нас не меньше, чем было когда-то. Боль не покидает нашу память.

В этой рукописи, как говорится, вся моя прожитая жизнь. Мое детство следует за мной по пятам. Прошло больше девяти десятков лет, выросла новая поросль — уже третье, если не четвертое поколение, а у меня все еще, словно из тумана, выплывают мои первые воспоминания.

Это было в базарный день. Я и моя старшая сестра (помню даже ее черные как смоль длинные косы, венком обрамлявшие голову) куда-то идем по узким улочкам и переулкам, пересекаем полный зелени и цветов двор. Мы уже дошли до центра местечка, когда неподалеку от церкви я вдруг, без всякой причины, вырываю свою ладонь из ее руки и, словно жеребенок, убегаю. Надо же было такому случиться, чтобы именно в этот момент и в этом месте извозчик Янкл вез в своем фаэтоне седока и налетел прямо на меня. К счастью, он вовремя остановился, но меня задело уздечкой, и лошадь несколько раз харкнула на меня липкой слюной. Испуганного, оплеванного меня привели домой, раздели догола, осмотрели со всех сторон, ощупали, но ничего не нашли (я только начал после этого происшествия заикаться, но со временем и это прошло), и передали на руки дедушке Шлойме-Лузеру. Я очень любил прижиматься к нему, и дедушке, думаю, это доставляло удовольствие. Если внук начинал плакать, он мог утешить его без слов. Дедушка был сухощав, на поблескивающей лысине — шелковая ермолка. У висков выступали синие жилы. Лицо избороздили глубокие морщины. Худая, вытянутая шея, длинная, широкая борода, разделенная на две равные части. Его делом было изучение Торы. Для него эти занятия были не только долгом, но и наслаждением. Встав на заре, дедушка произносил «Мойде ани», не спеша, как того требует закон, омывал руки и, еще не взяв в рот куска хлеба, брался за молитвенник[6].

Молился дедушка наизусть. Сидел, согнувшись, по-стариковски опустив плечи, и вслух произносил святые слова. Когда ему передали «добрую весть» о том, что собираются закрыть синагогу, где у него было свое место у восточной стены[7], он, прикусив кончик бороды, с болью произнес:

— Они свернут себе шею, но евреи останутся евреями.

Дедушка любил чай, только что налитый из кипящего самовара. Вместо сахара он в стакан бросал кусочки твердых, подрумяненных в печи сушек. В тот несчастный день он пододвинул ко мне свой недопитый стакан и велел мешать ложечкой, тогда чай станет сладким. Дедушкины слова значили для меня очень много, и я принялся старательно мешать, но ничего не вышло. В конце концов я не выдержал, разревелся и закричал:

— Мешай, мешай, сам мешай!

Дома часто не было сахара. И, бывало, мама приговаривала с улыбкой и одновременно со вздохом:

— Мешай, мешай, чай станет сладким.

Евреи с недостатками

Жизнь прошла, а я снова возвращаюсь к годам своего детства. Они до сих пор не отдалились от меня, не ушли в забвение. Я, блуждая мысленным взором, во всех подробностях вижу арендованный нами домик под соломенной крышей[8], которая уже давно почернела от времени и дождей. Вижу маленькое подрагивающее пламя керосиновой лампы с трещинкой в стекле, тесную каморку с узким топчаном, на котором я устраивался на ночь; наш двухэтажный, уставленный посудой буфет. Что еще? Я запомнил визгливый скрип ржавых петель, когда открывали входную дверь, и свежий нежный аромат, который доносился из нашего маленького садика.