Горюч-камень

— Разорить меня замыслил, — с трудом уздая гнев, говорил заводчик. — Горючий камень нашли! Золото обнаружили! Серебро открыли! Знаешь ли ты, что казна такую лапу на меня наложит, что дух вон!.. Показывали образцы? — успокаиваясь, спросил он.

Ипанов выложил на стол два мешочка и кусок угля с Полуденного Кизела. Лазарев кинул мешочки в сундучок, уголь — в камин, велел позвать Дрынова, хрустнув пальцами, в упор посмотрел на Ипанова:

— В неволе дни свои окончить рискуешь. Смотри!

Гиль уютно сидел на маленькой бархатной пуфке, скрестив коротенькие крепкие ноги.

— Я бы, сэр, мушичков убрал, а бабу Мосейки Югоуа женил на парнишечке-мальчишечке…

— Тебе бы только зубы скалить, — отмахнулся от него Лазарев.

— Русский мушик — бунтовщик.

— Не тебе советы давать!

— Не удержусь, — сказал Ипанов. Щека его задергалась еще сильней, но голос был ровным. — Не удержусь, во гнев вам, все ж таки поприсоветовать. Рудознатцев казнить нет резону. Добрую службу они вам сослужить могут. Железо, медь, а то и самоцветы разве не способствуют укреплению заводского хозяйства…

— Твое счастье, что о благе предприятия нашего паче своего думаешь. Но рты им заткнуть необходимо. И кляпы подобрать покрепче.

— Тыкнуть ротт, — захохотал Гиль. — Вери гуд!.. Образцы у нас, мушикам веры нет.

— Тебе, Ипанов, обо всем следует помнить. Скоро отбываю я на Чермозский завод. Гиль поедет со мной. Пусть глядит. Поставлю его, будет время, главным управляющим над всеми моими пермскими заводами.

Гиль представил себе, как величественно восседает в кресле кабинета Чермозского управления всех пермских имений Лазарева, а по лестницам бегут и бегут курьеры, чиновники, приказные, покорные исполнители его высокой волн. Он выпрямил ноги, вскочил, польщенно поклонился. У Ипанова просветлело лицо, рука потянулась перекреститься. Стараясь выразить на плоском лице своем подобие почтительности, в дверь перегнулся Дрынов.

— Доставить всех пятерых рудознатцев ко мне, но зла им не чинить, — сказал Лазарев.

— Васька Спиридонов у Сирина гуляет, мужиков поит, — зло проскрежетал приказчик. — Будто золото какое-то Сирину отдал.

— Воровать! — вскричал Лазарев, бледнея. — И Сирина сюда.

Дрынов дернул серьгою, быстро повернулся.

— Тыкнуть ротт. Плеткой, кандалами! — Гиль подкатился к Ипанову, потряс ладонью.

— А ты не стригись, грыжа выпадет, — поморщился Ипанов. — Сперва разобраться надо. Может, и навет: приказчик давно Ваське могилу копает.

Лазарев сел в кресло, сверкнул глазами. Он понимал, что Ипанов прав: рудознатцы под ногами не валяются. Да и людишки могут зашуметь, старое бунтарство в них бродит. Пусть Гиль лютует, с него и спрос. Заводчик помнил, как срамили на площади старую Салтычиху, замучившую нечеловечьими пытками сотни крепостных. После пугачевского бунта матушка Екатерина и думать забыла о потачке мужичью, но, кто знает, может быть, убоясь новых волнений, и теперь не пощадит явного самодурства. Убирать рудознатцев, если они проворовались, надо без шума, по одному. Иначе людишки поднимутся, а из крови завода не построить.

Тряся бабьими щеками, вполз Тимоха Сирин, ткнулся носом в ковер. Плутовские глазки его забегали по Лазареву.

— Ворам потакаешь? — налегая на голос, спросил заводчик.

— Видит бог, не знавал такого.

— Лжешь. За что Ваську Спиридонова с мужиками поишь?

— Из лесу он вышел и загулял. В долг попросил, — не подымаясь, гнусавил Тимоха. Нащупал что-то под рубахой, добыл медный крестик, обмусолил его.

— Ладно, — хлопнул Лазарев ладонью по столу. — Но если солгал, не посмотрю, что не крепостной. На дыбе выверну. У меня здесь свой указ, своя правда! — Глаза Лазарева стали страшными. — Уразумел?

— Да как, поди, не уразуметь? Оно вернее. — Сирин поднялся с ковра, отряхнул колени.

— Если в большой полет метишь, мне помогай, — мягче продолжал Лазарев. — Сила наша идет. Царь Грозный подарил эти земли Строгановым. Ныне дворянский род иссякает, как река в зыбучих песках. Наша сила — крепче. Знаю, русский мужик до денег дорвется — кровь из своего брата высосет, потому и верю тебе. Так вот: людей жри, но в ногах моих не путайся. Растопчу. Иди!

— Да ведь и топтать-то нечего, не заметишь, — хитро мигнул Тимоха и, пятясь, отворил задом дверь.

— В кабаках и магазейнах свои глаза нужны, свои уши, — сказал Лазарев, доставая из сафьяновой коробочки щеточку для полировки ногтей. — Всякое воровство там оседает, как песок…

За дверью раздался шум, голоса, вбежал дюжий парень, придерживая челюсть, повалился в ноги:

— Кажни, хожяин, не даетша Вашька. Вше рыло шворотил.

— Вон, дерюжник!

Парень исчез, Лазарев отбросил кресло, сломал щеточку:

— Ты, Яшка, народ распустил. Смотри у меня! Отныне ставлю над тобой Гиля. Его власть!

Ипанов сдержался, поник плечами, твердил про себя молитву.