Горюч камень Алатырь

Братья заухмылялись, но как-то невесело. Петьке, однако, всё же развязали руки, и он тут же выхватил у старшего «разбойника» Танюшку. Василису, посовещавшись, распутали тоже («Куда она, брюхатая, по лесу сбежит?»). Но освободить Устинью не решился никто, да она и не просила об этом. Молча, брезгливо отбросила головой руки Гришки, встала на колени, затем – на ноги. И зашагала впереди всех сама. Огромный Егор только попятился, когда Устинья проходила мимо, и украдкой сплюнул через плечо.

Они шли целый день, минуя то сумрачные еловые пролески, то солнечные косогоры, сплошь покрытые молодой травой, то каменистые холмы, где скакали по вековым валунам ещё серые, не облинявшие белки и полосатые, вёрткие бурундуки. Перебирались вброд через ручьи, несущие по камням сухостой и прелую хвою, петляли между могучими кедрами. Устинья за весь день не произнесла ни слова, не отвечала, когда обращались к ней. Лишь когда Петька в который раз принялся осыпать похитителей каторжанской бранью, она вполголоса велела:

– Перестань.

– Да как же ещё-то с ними?! – Петька повернул к ней чумазое, всё в дорожках высохших слёз лицо. – Нешто по-другому надо?

– Никак не надо. Много чести. А слов таких я чтоб от тебя не слыхала, малой! Они – нелюди, так ты-то таким же не будь.

Идущий рядом Егор обиженно насупился, но промолчал. Петька опалил его мрачным взглядом. Сквозь зубы сказал:

– Погоди, рассучий сын: вернётся дядя Ефим-то…

– Петька!!! – рявкнула Устинья.

– Молчу…

Тяжелее всех пришлось Василисе. С огромным животом, на опухших ногах, она устала уже через полверсты. Но когда Гришка подошёл взять её на руки, Васёна набросилась на него так, что парень, не удержавшись на ногах, повалился спиной в кусты можжевельника. Братья загудели. Старший негромко, увещевающе сказал:

– Да не бесись ты, дура, – дитя скинешь! Куда ты с таким пузырём сама пошагаешь?

– Плевать! Отойдите! Пущай не трогает меня! – заливаясь злыми слезами, кричала Василиса, – Горло переем! Я сама, сама пойду!

Ненадолго воцарилось молчание. Затем старший повернулся к Устинье:

– Вели ей Гришке на руки пойти. Ведь всем хуже будет, коли перекрутит её.

Устинья посмотрела на ощетинившуюся Василису серыми, холодными глазами. Вздохнув, сказала:

– Полезай к нему на горб, Васёнка. Береги дитё. Последняя память ведь нам…

Василиса закрыла лицо руками, и худые плечи её затряслись.

– Да пропади ты, блажная! – взорвался Гришка, одним прыжком вскакивая на ноги. Его измазанное влажной землёй лицо перекосилось от бешенства. – Я и сам её не потащу! Федька, бери, волоки! Сам и женись на ей!

– Ты-то хоть не дури, – велел старший. Гришка шумно выдохнул, подошёл к Василисе и, стараясь не смотреть ей в лицо, осторожно поднял девушку на руки. Сквозь зубы сказал:

– Попозже брату передам.

В ответ Василиса отчётливо и ясно произнесла четыре слова, от которых поморщился даже Петька. Братья только покрутили головами. Ни один из них не ухмыльнулся. В полном молчании похитители и пленники продолжили путь.

Небо уже начало блёкнуть и тени деревьев посинели и вытянулись, когда путники поднялись на небольшую горку, сплошь покрытую молодой порослью елей и сосенок. Братья остановились.

– Пришли, – хмуро уронил старший. Усталая, злая, искусанная комарами Устинья хмуро взглянула из-под бровей – и чудом не ахнула.

Поодаль, на большом взгорке, стояли, тесно прижимаясь друг к другу, четыре избы-пятистенки из толстых сосновых брёвен. Забора не было. Избы стояли, как богатыри в чистом поле, плечо к плечу, – мощные, на высоких подклетах, срубленные старательно и любовно, с большими окнами, крепкими крышами и крытыми переходами-галереями от дома к дому. Позади виднелись хозяйственные постройки – такие же крепкие и ладные. А вокруг расстилался бесконечный хвойный лес, далеко-далеко переходящий в синие мохнатые взгорья. «И Прокоп Матвеевич такому хозяйству позавидовал бы… – вспомнила Устинья своего болотеевского свёкра, – Справно отстроились, лиходеи…»

Перед избами носилась ватага ребятишек. Увидев подходящих людей, они остановились. Из крайней избы вышла баба лет тридцати с замкнутым, узким, некрасивым лицом. Посмотрела на пришедших и, круто развернувшись, ушла обратно. Прикрикнула с крыльца – и дети, словно солдаты, все разом убежали в кранюю избу.

С минуту на подворье было пусто. Затем по высокому, в пять ступеней, крыльцу спустилась худая, крепкая старуха в коричневом сарафане и сбитом на затылок платке. Глаза у неё были тёмные, в мелкой сетке морщин, губы сжаты в тонкую скобку Было видно, что улыбается эта бабка редко. Подойдя, она молча взглянула на старшего из братьев.

– Привели, – коротко сказал тот. – Тятя не ворочался ещё?

– Нет покуда, – отрывисто сказала старуха. – Куда баб девать?

– Сам не знаю. Кидаются, как рыси, – он сумрачно кивнул на Устинью. – Посмотри, что вот эта оглобля с Егоршей сотворила! Чудом жилу шейную не порвала!