Горизонты

На берегу озера сгрудились пять бревенчатых домов. С краю стояли два старинных дома однофамильцев — Россохиных. Дома были старинные из толстых сосновых бревен с маленькими квадратными оконцами. Потолки были настланы из кругляшей. В крайнем доме, ближе к озеру, и родилась моя бабушка. Она помнила, как еще избы топили «по-дымному». Другой дом, что стоял глаголем, передом на восток, был Степана. Степан в голодный год умер, и хозяйкой дома стала его жена Кузьмовна. В этом дому любили цветы, во всех оконцах горели бальзаметики. За Кузьмовниным домом жил Яков Бессолов.

Напротив Россохиных стоял наш дом, а рядом с нами, вдоль лога, — приземистый с верандой дом Меньшениных. Он был обшит тесом и выкрашен желтой краской. Этот дом окружали черемухи да рябины, которые хозяева называли солидно садом. В доме когда-то жил владелец, потом он продал все добро. Но дом так и не пришелся к рукам, последний его хозяин был молод и слабоумен, ходил по деревне вроде шальненького.

Вот и вся деревня, какой я запомнил ее.

И только в двадцать третьем году деревня пошла на прибыль. Началось это с Россохиных. Самая большая семья была у них. У тетки Марфы было три сына и столько же дочерей. Сыновья подросли, женились, и дряхлый дом стал тесен. Кинули жребий. Старшему Сергуне достались пустые срубы. Младшим братьям досталось по избе в старом дому. Но те не горевали. Женились они на вдовах с богатым приданым, в тот же год перевезли из соседних деревень новые дома. Петрован поставил пятистенок на месте старого дома, а младшенький Костюха построился на краю деревни. За одну весну взлетел у капустников новый дом всем на удивление. Напротив посадил Костюха крохотный тополек — знак, что хозяин осел тут навсегда. Из всех братьев самым тихим и покладистым был Сергуня, с ним и осталась его мать, тетка Марфа.

Других новых домов в Купаве скоро не ожидалось, пока не подрастут разве бессоловские ребята. У Якова Семеновича семь сыновей подрастает. Каждому по дому — семь домов. «Вот Купава-то разрастется!» — радовался я и прикидывал, где будут строиться Бессоловы, в которую сторону двинется наша деревня.

Над Купавой с восточной стороны нависала огромная, упиравшаяся в небо гора, чем-то смахивавшая на серую Сергунину папаху. Гора как бы делилась на три части. Каждая из них называлась по-своему: нижняя часть, или подошва горы, — Кирпичной, здесь стародворские смекалистые мужики нарыли ям и принялись делать кирпичи, средняя — самая непутевая — Кринками, а заросшая лесом макушка звалась Столбом. Если над горой разразится гром, бабы, крестясь, шептали: «Ишь ведь как Илья-то пророк, на колеснице над Столбом катается… Катается да и вылетит Илюшка из коляски…»

И верно, погремит-погремит пророк, и туча, будто надвое расколовшись, вдруг утратит силу и двумя черными крылами с ворчаньем уплывет на болота. «Вот он, Столб-то… И впрямь, вылетел ведь Илья, голубчик».

От этого Столба вправо тянулась цепь хребтов, похожих на большие серые караваи. Она как бы брала в полукольцо огромную, переливающуюся разноцветьем низину с полями, лугами, озерами и предохраняла эту своеобразную чашу от северных ветров.

По хребтам как попало лепились деревеньки — Данилово, Филево, Индалица, Трухино… За деревнями сразу же на десятки верст шли глухие леса и болота. Бабушка моя, Семеновна, считала, что за лесами да болотами начинается край света. На самом же деле верстах в тридцати от нас с Вятки на Котлас проходила железная дорога, или, как ее звали, чугунка. Бабушка, конечно, слыхала от нищих и богомольцев об этой чугунке, но сама никогда не видела ее.

Помимо нашего озерка в окрестностях было много и других озер, и все безымянные. Различали их по деревням — Выползовское, Грибинское, Леншинское… Купавское озерко летом с краев зарастало троелистком, белыми и желтыми кувшинками. За ними мы, ребятишки, плавали в дубасах-долбленках на самую глубь, на чистотку, и рвали цветы, чтобы показать дома, какая это красота — кувшинки. Почему-то белые цветы мы звали петушками, а желтые — курочками.

Никто из взрослых не удивлялся этой красоте, растут, ну и растите, хоть и без пользы, но на воде, а не на поле. Даже бабушка и та была к ним равнодушна. Она больше всего ценила широколистный троелисток. Бабушка рвала эту траву летом, потом сушила ее, а когда, случалось, прихворнет зимой, заваривала крутым кипятком и пила ужасно горький, как хина, настой. Прожила она долго, под конец уже начала путаться, сколько ей лет, то ли восемьдесят девять, то ли девяносто восемь. Одним словом, она никому не собиралась уступать свою сотню.

Наша деревня вскоре опять пошла на убыль. Меньшенинский Тимоха однажды в стужу вышел на крыльцо, каким-то образом пристроил крючок изнутри и, взяв его на взвод, захлопнул дверь, а сам остался на улице. Да так и замерз. Об этом рассказывала бабушка.