Горькая радость

— По вашей вине? Или вы чисты, как выпавший снег?

— Вы задаете слишком много личных вопросов. Так обычно делают американцы. Я был белым и пушистым, как свежий сугроб.

— Отличный цвет для политика.

— Единственно возможный.

— А вам не кажется, что таких мужчин просто не бывает?

— Политики, потенциальные или действующие, никогда не должны поддаваться чувствам. Они должны исходить из реальности. А реальность порой жестока.

— Вы член Националистической партии — то есть тори?

— Причем твердолобый тори, хотя трудно сказать, сколько еще продержится наша партия. Все в руках Божьих. Лейбористы все более склоняются вправо, но я все же правее их.

— Куда же вы метите? В парламент или в федеральное правительство?

— Только в правительство. Наша партия припасла для меня место в Мельбурне, так что мне даже не придется переезжать. — Он сделал гримасу. — Менять — это такая морока.

— Особенно по такому незначительному поводу, как выборы.

Сэр Росон с интересом посмотрел на Эдду.

— Вы необычная женщина, сестра Латимер. Мне кажется, вы начитанны и у вас прекрасное образование. Не сомневаюсь, что вы ловко орудуете своим железом в операционной камере пыток, но это совсем не то, что вы хотели бы делать — ваши амбиции простираются гораздо дальше.

— Я средоточие всего, что терпеть не могут консервативно настроенные мужчины, господин адвокат, — спокойно сообщила Эдда, польщенная его проницательностью. — Я считаю себя равной любому мужчине, хочу заниматься медициной и выбрать профессию по своему усмотрению — и я никогда не выйду замуж. Выйти замуж — значит подчинить себя мужчине на юридическом уровне.

— Браво! — с улыбкой воскликнул сэр Росон. — Вы мне нравитесь! Так вы хотите стать врачом?

И вдруг Эдду осенило. Эти подвижные брови, мимика, что-то неуловимое в лице, тонкие нервные пальцы, слегка кривящиеся тонкие губы. Неясные образы постепенно сложились в известный мужской тип… Она пристально посмотрела в его синие глаза, словно пригвождая его взглядом. Сэр Росон в замешательстве ждал, испытывая труднообъяснимый страх.

— Вы гомосексуалист? — тихо спросила она.

— Эта беспочвенная чушь может стать поводом для привлечения вас к суду, — заявил сэр Росон, не выдав себя ничем, кроме дыхания.

— Я не собираюсь предавать этот факт гласности. С какой стати? Чтобы мой зять мог позлорадствовать? У него и без того достаточно поводов.

— Откуда вы знаете? Кто вам сказал?

— Никто. Вы очень искусно скрываете это обстоятельство. Но когда я увидела вас, мне показалось… а потом вдруг стало ясно… Нет, это скорее интуиция, — мягко улыбнулась Эдда.

Отрицать было бесполезно. Сэр Росон посмотрел на нее, как измотанный боксер, которому нужно продержаться еще один раунд.

— Сколько вы хотите? — устало спросил он.

— Вы думаете, я вас шантажирую? — засмеялась Эдда. — Это совершенно исключено. Представляю, сколько вам пришлось пережить за эти годы. Такая постыдная тайна, особенно для человека с политическими амбициями. Я лишь хочу быть вашим другом. Когда мы впервые встретились взглядами, у меня возникло ощущение, что мы станем друзьями. Надеюсь, вы меня правильно поймете. Мне кажется, вы чувствуете то же самое.

Оркестр гремел, заглушая все остальные звуки, а рядом с их столиком лихо отплясывали парочки. Услышав завывание саксофона, сэр Росон поморщился, как от боли.

— Могу я пригласить вас к себе домой, чтобы мы могли посидеть и поговорить в спокойной обстановке? — предложил он.

Эдда тотчас же поднялась.

— С удовольствием.

— А как же Бердам?

— Он первый бросил меня.

Квартира сэра Росона занимала весь верхний этаж одного из самых высоких зданий Мельбурна и имела выход в сад, расположенный на крыше и защищенный от уличного шума и взглядов зевак высокой сплошной оградой. Двенадцать просторных комнат были обставлены и декорированы известной дизайнерской фирмой с учетом вкусов их хозяина: уютно, консервативно, неброско, в приглушенных осенних тонах.

— Что вы будете пить? — спросил Росон, проведя Эдду в библиотеку, которая, судя по всему, была его любимым местом обитания.

— Учитывая ненавязчивое присутствие прислуги, я бы рискнула попросить чашку крепкого кофе, но меня устроит и чай, черный как деготь, как любит выражаться Чарлз Бердам, — сказала Эдда, усаживаясь в кресло, обитое желтым бархатом. — Как хорошо, что оно не кожаное. Кожа липнет к голой спине.

— Для дома кожаная мебель вообще не годится, даже если там живет мужчина. Кофе сейчас подадут.

Росон неспешно и с удовольствием рассматривал Эдду. Какая утонченная элегантность! Безупречная фигура, изумительная кожа, красивые черты лица, руки, ради которых можно жизнь отдать: изящные и как будто говорящие, несмотря на коротко обрезанные ногти. Глаза говорят о недюжинном уме, увлеченности, жажде деятельности, которой вечно ставятся препоны. И какие глаза! В обрамлении длинных густых ресниц, белые, как у волчицы, обескураживающие и немного зловещие.

За кофе они вели непринужденный светский разговор.

— Никогда не пила такого прекрасного кофе, — сказала Эдда, когда чашки были убраны.