Снежная, декабрьская крупа небрежно рассыпалась по широким степям. Заботливо перемежёванные, черноземные поля укрытые белым ковром отдыхали. Еще не так давно бурлила жизнь на этих просторах, окроплённых терпким трудовым потом, в пору летней страды.

Опираясь на ледяные стенки вагона, едва выглядывая из-за борта Федя, одетый в легкую солдатскую шинель высматривал знакомые черты родных мест, выдыхая горячий пар.

Забитый под завязку, вагон без крыши с пленными солдатами размеренным шагом двигался на запад. В тыл ненавистного врага.

Лица приобрели сероватый оттенок, почти ни сколько не выражая чувств. Доведенные до исступления люди молчали, постукивая зубами от холода.

Второй день пути собирал свою жестокую жатву. Из девяносто мужчин закрытых в железном коробе двадцать лежали, примерзнув к стальному полу представляя собой истощенные, синеватые полу скелеты. Оставив свои печали и заботы навсегда суровой зиме. Остальные же из последних сил старались держаться. Мертвые чуть только испускали последний вздох, а бывало и того раньше, раздевались более выносливыми товарищами. В условиях, где моральные принципы то и дело давали трещину, многие переступали через соседа, уже не опасаясь последствий.

Федор вглядывался, окружающее мало заботило. Ободряло лишь то, что отец стоял рядом. Нет, гораздо лучше было, если папа был дома в тепле с мамой. Но семейного гнезда не стало еще в начале войны, когда взбудораженные победами немцы жгли и топтали советскую землю. Судьба матушки осталась, загадкой до сих пор Федя не имел представления, где она и что произошло.

Ах, мама мамочка! Мягкие руки ее прижимавшие русую головушку маленького Феди, пахли когда-то парным молоком. Особенное тепло исходило от нежной улыбки, которое растекалось по телу, давая необыкновенное чувство спокойствия. Она всегда могла найти правильное доброе слово для единственного обожаемого сына, несмотря на бесчисленные проказы озорника.