Горький мед

— Ты вот что, Ёрка, — хмурясь, заговорил Иван Каханов. — Скажи своему отцу… Можете теперь перебираться в курень. Нам такая просторная хата не нужна. Не по силам ее протопить. Я с матерью переберусь в хибарку. А ты… — Каханов покраснел до самых ушей, — спроси отца, сколько он может платить мне за курень.

— Хорошо. Я спрошу, — пообещал я.

— Ну, а теперь займемся вывеской, — деловито предложил Каханов, и по губам его вновь скользнула горькая усмешка. — Теперь эта глупая реклама ни к чему. К счастью или несчастью, батя не научил меня портняжному ремеслу.

Каханов вынес из сеней топор и клещи, оба мы живо взобрались на навес крыльца и без особого труда сбили и сбросили наземь проржавленную насквозь вывеску.

На ней, в грязноватых красных подтеках, еще можно было различить грубо намалеванный доморощенным художником синий казачий чекмень, громадные раздвинутые ножницы и аляповатые буквы:

Портной И. А. КАХАНОВ.

ДЕШЕВО ШЬЕТ И ПЕРЕШИВАЕТ.

Ваня подкинул ногой вывеску — она дряхло задребезжала.

— Ну вот. Теперь все. Одним портным в хуторе стало меньше.

В тот же день я передал разговор с молодым хозяином отцу, а наутро мы со всем скарбом, забыв о бациллах, перебрались из тесной кухоньки в просторный, но сумрачный курень с земляным, отдающим навозом и гнилью полом, маленькими мутными окошками и темным, засиженным мухами, низко нависающим потолком. Иван Каханов с матерью перешел жить из куреня в стоящую в глубине двора хибарку.

За такое увеличение жилплощади отец обязался повысить квартирную плату до пяти рублей в месяц.

Мать ахнула, замахала руками:

— Ты с ума спятил! Мыслимое ли дело — столько платить за кватеру! Где ты будешь брать столько денег?

Отец спокойно ответил:

— П-скай! Найдем чем платить. Ёра вон стал зарабатывать. А Фекле Егоровне с детишками жить чем-нибудь надобно.

Отец уже полагался на мой заработок и заботился о том, как и на что будет жить Фекла Егоровна.

В воскресенье я зазвал к себе Рогова и, не говоря ни слова о своем намерении, пригласил Каханова.

Оба Ивана стояли друг против друга в нерешительности, ожидая, кто первым протянет руку.

— Ну что же вы, Иваны… — шутливо вмешался я.

Каханов великодушно протянул руку первым.

— Слыхал, слыхал, что ты силач… Ну что ж… будем дружить.

Иван Рогов пробубнил в ответ что-то невнятное, похожее на «Ладно. Я не прочь».

Сближение разных характеров на этот раз чуть не сорвалось. Оба тезки расстались так, будто и не собирались больше встречаться.

Но неожиданно при следующей встрече со мной Иван Рогов первым опросил меня:

— А где же Ванчук? (Так стал он называть нового товарища).

— Ты хочешь повидаться с ним? — нарочито безучастно спросил я.

— Да нет… Так просто спросил, — смутился Рогов.

Следующая встреча двух Иванов оказалась более продолжительной. Незаметно они разговорились, и Иван Рогов в ответ на замечание Каханова о том, что истинная дружба всегда отличается верностью и готовностью пойти на любые жертвы ради благополучия друга, неожиданно смело вставил:

— Разные друзья бывают…

— В каком смысле? — сухо спросил Каханов.

— А в таком. Друзья должны сходиться в главном — в правде и равноправии.

— Туманно.

— А для меня ясно, — резковато отрубил Рогов. — Вот мы работали с дядей Афанасием в плотничьей артели. У деда. Очень дружно работали, потому что каждый из нас жил по правде. Мы как бы работали друг для друга. И не возносились один над другим. Я, дескать, знаю больше, а ты меньше. Кто чего недопонимал — ему объясняли. Что зарабатывали — делили честно, кто чего заработал. Так-то: не тот друг, что на словах, а тот кто на деле. Дружба без дела — так, ветер, один трезвон. Были и у нас такие друзья в артели. На словах — соловей, а на деле — коршун. Но таких дядя Афанасий живо из артели выпроваживал. Вот я к чему говорю.

Каханов заинтересованно слушал, потом протянул не то иронически, не то удивленно:

— Вон ка-ак! А я до таких истин еще не додумался.

Он с любопытством взглянул на Рогова. Разговор этот остался в памяти моей навсегда: от него пошло то, что связывало нас в юные годы. Было положено начало объединению «Тройка гнедых», как потом в шутку называли нас: «Каханов-конь», «Рогов-конь»…

Почему нас так окрестили? А потому, что мы ходили по хутору всегда «тройкой», быстро, словно скакали, закусив удила и не глядя по сторонам. От избытка сил, от ретивого отношения к жизни — кто знает?.. Мы собирались в кахановской хате, читали книги, обсуждали их, спорили. Каханов играл на скрипке, Даня Колотилин, вошедший в наш кружок позже, из очень религиозной семьи разорившегося мелкого лавочника-казака, хорошо пел и играл на гитаре.

Каждый из названных членов нашего кружка оставил какой-то след в жизни другого, у каждого была своя судьба, и все мы взаимно — хорошо или дурно — влияли друг на друга, так как все принадлежали одному роду-племени и одному времени, хотя по-разному служили ему. Это и разобщило нас потом, в более поздние годы, когда каждый избрал себе свою тропу.