Горький мед

Это была фамилия жандарма, который продолжал караулить станцию, как и при царе.

Домио взял меня за подбородок, бесцеремонно повернул мое испуганное лицо к себе, спросил:

— Ты… умеешь молчать?

Я все еще ничего не понимал, тараща глаза.

Странно было видеть Домио таким суровым.

— Я спрашиваю: язык на привязи держать умеешь? — повторил он более строго. — То, что ты услышишь сейчас, — никому… Замкни на замок, понял?

Мне оставалось только кивнуть. Когда мы вернулись в аппаратную, Хоменко уже что-то списывал с ленты на бланк.

— Ну что?.. — нетерпеливо спросил Домио. — Давай я… Я — на слух…

И, схватив карандаш, стал быстро записывать. Серёга комкал и рвал выпущенную ленту.

— Кто это передает? — осмелился я у него опросить.

— Много будешь знать — скоро состаришься. Человек один из управления… С руками, ногами, с башкой…

Он вновь осклабился, собрав вокруг рта и глаз ехидные морщины.

— А я знаю, — догадался я. — Знаю. Это — Викжель!

— Да ну?! — приглушенно засмеялся Сергей. — Так-таки Викжель?.. Как раз наоборот.

Я заглянул в бланк и вслед за торопливо бегающим карандашом Домио прочитал приблизительно следующее:

«4 июля правительство Керенского расстреляло из пулеметов в Петрограде на Невском многолюдную демонстрацию. Питерский Комитет РСДРП, Совет рабочих и солдатских депутатов, солдаты и революционный народ требуют немедленного созыва Учредительного собрания и прекращения войны. Керенский встретил демонстрацию огнем пулеметов. В Питере, в Москве и в других городах рабочие уже бастуют. Петроградский Совет обращается с призывом к железнодорожникам поддержать Всероссийскую забастовку и не пропускать воинские эшелоны на фронт. Викжель пытается сорвать забастовку предательским союзом с буржуазией. В нем засели меньшевики, эсеры, крупные чиновники и капиталисты. — Мы призываем бойкотировать указания Викжеля и завтра в пять часов утра начать всеобщую забастовку по всей линии… Долой кровопролитие! Да здравствует пролетарская социалистическая революция!»

Меня лихорадило всю ночь от нетерпения. Своими глазами я увижу забастовку! Вспомнились колючие рассказы Кирика Шурши, сброшенный в доменную печь бельгиец-мастер. Я силился представить себе, кого же будем бросать если не в раскаленную домну, то в топку паровоза мы. И так-таки не додумался…

В пять часов утра все на станции оставались на своих местах. Мне очень хотелось спать. Прохладный ветер задувал в раскрытое окно аппаратной. В железнодорожные запахи врывалась душистая горечь полыни. Начинало светать.

Меня познабливало, веки слипались: я еще не привык к бессонным ночным дежурствам.

Всю ночь Серёга Хоменко разговаривал по телефону со стрелочными постами, читал кому-то воззвание стачечного комитета, сам ходил к дорожному мастеру, уговаривал старого путейского служаку не высылать утром на линию ремонтные артели. Никто не давал ему прямого ответа. Все уклонялись, советовали подождать до утра.

Домио переговаривался по Морзе с телеграфистами соседних станций.

— Ничего мы не знаем, — отнекивались те. — Мы остаемся на месте. Пускай на главных узлах бастуют.

Хоменко ругался:

— Самоеды! Поленья сырые! И чем их только можно разжечь.

— Да я и сам такой сырой, — под утро сознался Домио. — Соседи молчат, а нам зачем лезть поперед батька в пекло? А если выкинут с дороги — тогда что? Поди, у каждого вычетов[2] накопилось в управлении дороги рублей по двести — триста, а то и по пятьсот.

— Вам бы только вычеты, — ворчал Хоменко. — Все вы тут обыватели. Викжель вас околпачил.

Рассвело. Прошел утренний пассажирский поезд. Как всегда, буднично гомонили на перроне пассажиры, шумели, продавая молоко, дыни и арбузы, торговки. Казалось, никому не было никакого дела до того, что происходило в Питере, до Викжеля, до всего, что закипало и уже начинало перехлестывать через край котла всюду на фронте и в тылу.

По-прежнему деловито постукивали морзянки. Линия работала.

Никакой организации, ни подпольной, ни легальной, на нашей тихой станции в то время не было. Все занимались только тем, что служили, зарабатывали на еду и одежду, ждали, когда на линии появится вагон плательщика.

Перед тем как уходить с дежурства домой, я увидел: Хоменко и Домио вновь вызвали к аппарату соседний железнодорожный узел, и Домио в последний раз решительно спросил:

— Ну что, железнячки? Бастовать будем?

И оттуда ответили:

— Сидите не рыпайтесь. Не дошла еще до нас очередь. Прими-ка лучше еще десяток циркуляров — «всем, всем».

Хоменко ожесточенно сплюнул, задумался, потом вынул из бокового кармана тужурки списанное ночью с ленты воззвание, еще раз прочитал его про себя, усмехнулся, разорвал на мелкие клочки, буркнул:

— Видно, и в самом деле не доросли мы до такой материи. Стукнуть надо по башкам, тогда дорастем…

Утро за окном было серое, скучноватое. Нет, не явились еще на нашу станцию те таинственные, легендарные герои, которые грезились мне в мечтах: не было ни Данко с пылающим сердцем, ни неистового Марата, ни Гарибальди — тех героев, коими я увлекался. Ивановские светляки, поманив издали светом, угасли… Хорошо, что ненадолго…

Первое дежурство