Горький мед

— Осмотреть централизованную стрелку, — раздраженно отвечает сообразительный дежурный.

Мы идем во тьму по направлению к стрелкам.

Вдруг мой спутник гасит фонарь, резко толкает меня в сторону, и мы скатываемся под откос.

С минуту мы сидим в густом сухом бурьяне, прислушиваясь. Сердце мое бьется с небывалой частотой. Крадучись мы сбегаем в глубокую, темную, как угольная шахта, лощину.

Порошит мелкий снежок.

— Сюда! За мной! К моему родичу. Он тут — в селе, — шепотом командует украинец и первым берет направление в степь, на ближнее село. Я бегу за ним во всю прыть.

Украинец отлично знает дорогу. Я боюсь потерять его из, виду. Мерзлая земля стучит под ногами. Я спотыкаюсь, напарник мой чертыхается. Скоро мы переваливаем за бугор, впереди над балкой неясно чернеет село, из одного окошка пробивается желтая звездочка каганца. Кто-то не спит, тоже кого-то ждет, о чем-то думает…

Дежурный по разъезду уверенно ведет меня за плетень чьего-то двора. Яростно брешут собаки. На стук в окно отзывается каким-то сырым хриплым басом хозяин:

— Хто? Кого лыха годына носе?

— Це я, Трохим Иванович! Я… Миколай Митрич… Охрименко… Свояк твий.

— А-а… Зараз, зараз…

Звякает щеколда. Мы вваливаемся в темные сени, потом: в теплую и душную от множества спящих детей и женщин хату.

— Виткиля ты, Миколай Митрич? Як з неба звалився, — щурясь на свет каганца, бормочет хозяин, волосатый, как леший. — А це шо за хлопец?

— Та тэж… Со мной… Тихо, Трохим Иванович. Ховай нас живенько, — торопит Охрименко. — В погреб, на горище, куда хочешь. Утром почнут наступать большевики. На разъезде будет бой. Мы дали деркача с разъезда… Ховай скорей, пока придут наши…

Трохим Иванович скребет в затылке — отовсюду несутся сонные вздохи, ахи, бормотание. Семья у тавричанина великая, как и полагается хлеборобу-хозяину.

Он ведет нас в какой-то амбарчик, стоящий в глубине двора, за скирдой сена. Там хоть и холодно, но сухо — хорошо, горько, до боли знакомо пахнет степью, детством, родным мне Адабашевом.

— Зараз кожухи принесу, щоб не замерзли, — добродушно сулит тавричанин.

— Будь ласка. Щиро дякую, Трохим Иванович, — отзывается Охрименко.

— Може, глечик молока принести та хлиба? — гостеприимно предлагает добрый хозяин.

— Зараз не надо. Утром погодуешь, — отвечает Охрименко. — Та никого не пускай. Кажи, що у тебя и у бабы воспа або тиф.

Хозяин смеется, притаскивает нам овчинные тулупы.

Мы зарываемся в них и глубоко в сено. Все происходящее кажется мне сказкой, одной из тех, что я любил читать в детстве…

Мы наконец по-настоящему знакомимся с Охрименко.

— А ты, хлопец, бачу, бедовый. Я не думал, что ты такой, — гудит он мне на ухо.

— И я не — думал. Я вас боялся, думал, вы за белых, за Каледина…

— Чудак ты. Хиба не видно?

Я спрашиваю:

— А как же белые теперь без дежурного по станции? Как же будут пропускать поезда?

Охрименко ворчит:

— Це не наша забота, хлопче. Начальника разъезда посадят — будет дежурить. Кстати, вин був за Керенского… Давай почиваты, хлопче.

На заре, чуть свет, мы проснулись от орудийной пальбы. Снаряды рвались один за другим совсем близко, густо татакали пулеметы.

Ночью мне казалось, мы убежали от разъезда далеко, но Охрименко разочаровал меня:

— До разъезда тут версты четыре, так что сиди, хлопче, пока эта заварушка кончится. Иначе тебя первого шлепнут за гвоздик… — Охрименко мрачно усмехнулся.

Бой гремел до вечера. Добрый тавричанин принес нам кувшин молока, сала, огромную, величиной с большое сито, буханку пшеничного хлеба.

Он тут же сообщил нам удивительную новость. Восставшие в Таганроге рабочие одолели наконец юнкеров, пустили со станции Марцево в сторону таганрогского вокзала паровоз с пульманом: разогнав его на большую скорость, машинист спрыгнул у семафора. Паровоз влетел в тупик вокзала, разворотил широкий перрон и разрушил стену. Юнкера с перепугу бросились врассыпную. Этим и воспользовалась Красная гвардия и овладела вокзалом. А калединцы на разъезде испугались, что их отрежут с юга, и отступили.

Выслушав рассказ, я и Охрименко выбрались из сеновала. Падал густой снег, небо затянули угрюмые, плотные тучи.

— Ну, хлопче, ты подавайся отсюда. А то, гляди, опять вернутся белые — так и не дойдешь до дому. Держись вот этой дороги. Ты куда хочешь — сюда или сюда? — махнул Охрименко рукой сначала на север, потом на юг.

— Я сюда, — показал я на восток. — Домой.

— Ну, трогай. Бывай здоров, — пожелал мне доброго пути Охрименко. — А я тоже к себе, до своей хаты.

— А где ваша хата? — спросил я.

— А тут рядом — в соседнем селе.

Мы пожали друг другу руки, распрощались с гостеприимным хозяином и пошли каждый в свою сторону.

И я зашагал через села и хутора, где, по моему предположению, лежала дорога прямо на Адабашев — этот путь я считал самым коротким и безопасным.