Горький шоколад

На одной из перемен в узком петляющем коридоре она увидела Дениса. Он стоял у окна и разговаривал с девушкой; высокая и стройная, в кожаной куртке с треугольным воротником, – она внимательно, чуть сдвинув брови, слушала.

Маша в это время проходила мимо. Улыбнулась. Солнечные лучи проливались через окно, и все овевалось сиянием, таяло в золотистой дымке. Что бы ни случилось дальше, главного не вернуть. Тысячи осколков былой цельности серебристой пылью клубились в прозрачности ноябрьского воздуха.

20.

«Что-то в мире, очень сильно не так!» – записала Маша на оборотной стороне календаря. В ванной шумела вода не так звонко, но словно бы полушепотом; это значит – налилась до краев, кран закрывать пора. Маша медленно разорвала календарь на мелкие кусочки и снова написала, теперь на зеленой обложке тонкой тетради, с внутренней стороны: «Очень не так! И во мне тоже! И в мире. Если во мне – то и в мире». Потом прошла в ванную, развязала пояс на халате. Вгляделась в зеркало. Как ненавидела она это лицо и тело! Хотелось уничтожить. Убить, забыть.

Почти бегом вернулась обратно, к тетради: «Обман вот в чем. Ты рожден для любви – одной единственной. Но она не может исполниться. И ты живешь как бы в обход себя. Это уже не ты живешь, а кто-то другой. Ходит, разговаривает. И все старается не смотреть в ту сторону, не оборачиваться, не вспоминать, не думать… Этот кто-то живет за тебя, а ты давно умер».

Она потерла глаза и закусила губу. А вода все шумела и шумела, смутно, словно из глубокой пропасти, пробивались.

21.

Следующее утро осторожно, подобно глубокой ране, раскрылось бледным рассветом, и ничего не менялось: в квартирах включили отопление, было безветренно и туманно, и Маша спешила в институт, повязав теплый шарф, в зимних ботинках, в пальто.

Казалось, вместо нее идет сейчас какой-то другой человек, с легким сердцем и с ясными глазами; такой же простой и бедный в своих ощущениях, как ноябрьский день, когда вроде бы и светло, но без яркого солнца, еще не мороз, но уже не тепло; лужи заледенели, никакого убранства на деревьях, хотя скелеты остались: голые ветви, провода, пролетающие без всякой цели пустые мысли. Как так могло получиться? «Я разлюбила, – подумала Маша, – или же умерла. Может и так. Почему мне спокойно сейчас? И все одинаково не важно».

В раздевалке, улыбаясь, она здоровалась со знакомыми девочками и будто заново вспоминала имена, узнавала лица. Она сняла перчатки и посмотрела на свои пальцы: эта рука была чужой и никакого отношения к Маше не имела.

– Давай перед парой выпьем кофе! – закричала Таня, – ау! Надо скорее очередь занять.

– Хорошо… хорошо.

Быть может, все прошлое чудесным образом осталось позади. «Что было – то сплыло», – вспомнилась Маше оптимистичная поговорка. Действительно, ей не хотелось больше видеть Дениса.

На переменах она оставалась сидеть в аудитории: разговаривала с Таней и читала учебник по социологии. На парах размышляла про свои будни. Самое удивительное, что события, зарождаясь, развивались и без Дениса. То, чего раньше невозможно было даже представить: жизнь без Дениса стала реальностью. Только в реальности этой жили теперь другие люди, похожие на тень, снятую с прошлого, а события скользили, точно легкие шарики из пенопласта, по гладкой и ровной поверхности.

Она вспоминала… Вот утро. Черные силуэты деревьев под белым пуховым небом.

– Здравствуйте, Анна Петровна.

Анна Петровна – пожилая соседка, она выгуливает рано утром свою собачку, потом с клетчатой сумкой идет в магазин, покупает свежий хлеб и колбасу; ну а вечером читает газету с рекламными объявлениями, смотрит сериал и пьет чай. Изо дня в день, и собачка привычно дремлет в кресле у окна.

Где-то каркают вороны, Анна Петровна смотрит вдаль и кричит: «Сабина, Сабина».

Замедлив шаг, Маша оглядывается и видит, как из кустов выныривает серая небольшая собака, очень похожая на Чарлика, и все же, по крохотным и темным, похожим на мазутные точки глазам, совершенно другая. Приседая на передние лапы, новая собака настороженно нюхает землю.

– А где Чарлик? – спрашивает Маша.

– Это Сабина, – отвечает Анна Петровна, – А Чарлик умер. Сабина у меня теперь.

– Давно?

– Недели две назад.

Умер?.. Пес, который прыгал вокруг Маши на задних лапах, заливаясь восторженным лаем. Но одно тут же заменяет другое, и жизнь подобна хорошо отлаженному, промазанному маслом механизму. «Сабина, – позвала Анна Петровна, – пойдем, деточка, домой!»

Она вспоминала… Вот Нина, в белом плаще, раскрыв зонт, стоит на остановке, ждет автобус, и дождь серый, словно раствор цемента, прорывает тучи, мутными ручьями несется по мостовой. Все сырое и унылое, все исчезает, расползаясь грязными лужами, и только Нина – белая, легкая, радостная. Маша смотрит в ее голубые узкие глаза, что-то отвечает, рассказывает про институт. «Заходи в гости, – просит Нина, – давно не была».

Вот сегодня она и зайдет, почему бы нет.