Горький: страсти по Максиму

Ко времени смерти Толстого уже была написана повесть “Мать”, в которой Горький повернул от “сверхчеловека” к идее “сверхчеловечества”. От обиды на Бога и жажды мести к попытке создания новой веры и церкви. Уже была написана “Исповедь”, в которой провозглашалась мысль о “богостроительстве”. Однако новая вера не противоречила прежнему “человекопоклонству” Горького, о котором он писал в письме к Толстому еще в 1900 году. “Глубоко верю, что лучше человека ничего нет на земле, и даже, переворачивая Демокритову фразу на свой лад, говорю: существует только человек, все же прочее есть мнение. Всегда был, есть и буду человекопоклонником, только выражать это надлежаще сильно не умею”.

Новая вера была продолжением “человекопоклонства”. Но только в возможность обращения личности в божество Горький уже не верил.

Смерть Толстого ставила последнюю точку в былой романтической вере в Человека, как смерть Акулины Ивановны поставила последнюю точку в его вере в силу жалости и любви. Впрочем, эти точки ставились только в его голове. Недаром Толстой однажды заметил Горькому: “Ума вашего я не понимаю – очень запутанный ум, а вот сердце у вас умное… да, сердце умное!”

“А вот теперь (после смерти Толстого. – П.Б.

) – чувствую себя сиротой, пишу и плачу, никогда в жизни не случалось плакать так безутешно, и отчаянно, и горько. Я не знаю – любил ли его, да разве это важно – любовь к нему или ненависть? Он всегда возбуждал в душе моей ощущения и волнения огромные, фантастические; даже неприятное и враждебное, вызванное им, принимало формы, которые не подавляли, а, как бы взрывая душу, расширяли ее, делали более чуткой и емкой. Хорош он был, когда, шаркая подошвами, как бы властно сглаживая неровность пути, вдруг являлся откуда-то из двери, из угла, шел к вам мелким, легким и скорым шагом человека, привыкшего много ходить по земле, и, засунув большие пальцы рук за пояс, на секунду останавливался, быстро оглядываясь цепким взглядом, который сразу замечал все новое и точно высасывал смысл всего.

– Здравствуйте!

Я всегда переводил это слово так: «Здравствуйте, – удовольствия для меня, а для вас толку не много в этом, но все-таки – здравствуйте!»”

Последним жестом Горького в отношении Толстого было его выступление в берлинском журнале “Беседа” в защиту уже покойной Софьи Андреевны Толстой. Поводом к написанию статьи Горького “О С. А. Толстой” послужила книга В. Г. Черткова “Уход Толстого” (Берлин, 1922), в которой известный последователь учения Льва Толстого изобразил его уход как результат исключительно семейной драмы, тенденциозно изобразив при этом жену Толстого.

Это страшно возмутило Горького! “Полагаю, – пишет он, – что я могу говорить о ней совершенно беспристрастно, потому что она мне очень не нравилась, а я не пользовался ее симпатиями, чего она, человек прямодушный, не скрывала от меня. Ее отношение ко мне нередко принимало характер даже обидный, но – не обижало, ибо я хорошо видел, что она рассматривает большинство людей, окружавших ее великомученика мужа, как мух, комаров, вообще – как паразитов.

Возможно, что ревность ее к чужим людям иногда огорчала Льва Толстого. Здесь для остроумных людей является удобный случай вспомнить басню «Пустынник и Медведь». Но будет еще более уместно и умно, если они представят себе, как велика и густа была туча мух, окружавших великого писателя, и как надоедливы были некоторые из паразитов, кормившихся от духа его. Каждая муха стремилась оставить след свой в жизни и в памяти Толстого, и среди них были столь назойливые, что вызвали бы ненависть даже в любвеобильном Франциске Ассизском. Тем более естественно было враждебное отношение к ним Софьи Андреевны, человека страстного”.

Вот поистине рыцарское понимание роли в жизни Толстого женщины, которая не любила Горького и была прежде неприятна ему. Для молодого Горького Толстой был богом. Для Софьи Андреевны – мужем и отцом ее детей.

“Кратко говоря: Лев Толстой был самым сложным человеком среди всех крупнейших людей XIX столетия. Роль единственного интимного друга, жены, матери многочисленных детей и хозяйки дома Льва Толстого, – роль неоспоримо очень тяжелая и ответственная. Возможно ли отрицать, что София Толстая лучше и глубже, чем кто-либо иной, видела и чувствовала, как душно, тесно гению жить в атмосфере обыденного, сталкиваться с пустыми людьми? Но в то же время она видела и понимала, что великий художник поистине велик, когда тайно и чудесно творит дело духа своего, а играя в преферанс и проигрывая, он сердится, как обыкновенный смертный, и даже порою неосновательно сердится, приписывая свои ошибки другому, как это делают простые люди и как, вероятно, делала она сама…