Горько-сладкий эрос

Иератические письмена, усложненные смыслы. Тем не менее мы узнаем знакомые компоненты треугольника. Вот эфиопский царь желает совокупиться с любимой женой. Но в этот момент возникает наложение, и появляется третий угол. Сдвиг пространства от далекого к близкому, от идеального к реальному: Персей и Андромеда перехватывают взгляд царицы и расщепляют ее желание. Воображение ее делает скачок. И стоит ее воображению от реальности (мужа) потянуться за идеалом (Персеем и Андромедой), возникает нечто парадоксальное: Хариклея.

Хариклея является парадоксом, во‑первых, фактически (белый ребенок чернокожих родителей), но также и на уровне интерференций. Хотя сама она ничем не запятнала свою любовь к Теагену, но ее идеальная чистота (которую могла символизировать белая кожа) оказывается окрашена (белым же цветом) еще до ее рождения мимолетной фривольностью в мыслях ее матери. Белая кожа в ее случае – ключ к ее нечистоте; по мере того, как tainia рассказывает свою историю, мы видим, как смысл белизны проецируется на неконгруэнтность белизны же. Вы размышляете над несовмещаемым совмещением, и доводы рассудка опрокидываются. Разве может картина изменить реальный цвет кожи? Может ли метафора убелить реальность? Это чудесная история, но неудовлетворительная в плане толкований, и разум тянется за ответами. Всякий раз, когда это происходит, само зачатие «перехватывается»: черное семя, которым зачата Хариклея, сливается с белой кожей Андромеды и исчезает.

Очутившись в слепой зоне при помощи этой уловки, чувствуешь одновременно восторг и печаль. Читатель внутри романа вторит вам, обуреваемый столь же смешанными чувствами. Жрец (Каласирис) в надежде понять, как спасти Хариклею, пишет о своем опыте:

…когда я это прочел, я удивился промыслу богов; я преисполнился и радости и печали, и странные чувства меня обуревали: одновременно плакал я и веселился.

(«Эфиопика

», IV, 9, 1)

Давайте поясним важность, которую придал Гелиодор чтению и письму в ключевой сцене романа. Он организовал свое повествование так, что именно акт чтения остановил и усложнил эротическую ситуацию (между Теагеном и Хариклеей), обнаружив третий угол (историю о зачатии Хариклеи). В этом углу и действует уловка эроса. Порожден парадокс. Эмоции разделились. Изнутри написанного текста эрос действует на Каласириса, приведя его в состояние духа, характерное для читателя романа. Мы погружаемся в текст, написанный иератическим письмом, чтобы постичь значение белой кожи Хариклеи. Это значение сдвигается, изменяется и снова ускользает от нас, но мы продолжаем страстно тянуться к нему, точно это значение и есть сам объект любви.

Можно сравнить упомянутые греческие романы с произведением анонимного автора на латыни, написанным в V–VI столетии и названным «История Аполлония, царя Тира»: в основе сюжета – любовь Аполлония к дочери царя Пентаполя. Чтобы добиться ее расположения, Аполлоний идет на хитрость и становится ее домашним учителем, отвлекая ее внимание от соперников посредством соблазнительной силы самих букв. Когда она влюбляется – она влюбляется в его ученость, поясняет нам автор («История Аполлония, царя Тира», гл. 17). Соперники требуют их принять, но отец девушки отсылает их прочь:

Rex ait non apto tempore interpellastis. Filia enim mea studio uacat et pro amore studiorum inbecillis iacet.

Не вовремя вы домогаетесь: дочь моя всецело предалась учебе и от любви к занятиям (pro amore studiorum) слегла больная[59]

.

(«История Аполлония, царя Тира», гл. 19)

Затем царь Антиох запускает механизм любовного треугольника при помощи письмен. Он велит претендентам на руку дочери написать на табличках имя и размер приданого, а уж он передаст их ей, чтобы она выбрала себе жениха. Аполлоний относит послания царевне, и, когда она начинает их читать, проступают контуры знакомого нам треугольника: влюбленный, возлюбленная и его соперники-претенденты. Но ведь героиня сама не чужда грамотности! Предложенный треугольник ее не устраивает, так что она пишет на табличке имя Аполлония и отправляет отцу со своей печатью («История Аполлония, царя Тира», гл. 20–21). Критики литературных достоинств романа с раздражением относятся к «этому фарсу с письмами» и задают закономерные вопросы вроде: зачем царю понадобилась утомительная процедура написания записок человеку, находящемуся в нескольких метрах от него? (Perry, 1967, 306–307.) Не потому ли, что при помощи писем можно сказать то, чего не скажешь иным способом?