Горм, сын Хёрдакнута

Былого колдовстваЗаветные словаСказала, руку простираяВ перчатке из серебра.Пред ней раздалась тьма,Свет просиял с холма,Фоморских призраков караяИ вспять направив ветра́.

– Всего-то колдовства – одну латную перчатку снять, одну оставить, да сказать пару слов, что Гармангахис научила. Это мне напомнило другой миф, – анасса тряхнула кудрями. – Когда Алазон слушал песню, сложенную о его поединке с глашатаем Малеро лет тридцать после битвы, он зарыдал. Рапсод возликовал, думая, что тронул сердце гегемона. Гегемон объяснил, что плачет не от этого, а потому что не может узнать в песне ни битву, ни себя самого. И мне плакать надо бы.

Горм развел руками:

– Все, деваться некуда, теперь в веках ты будешь прославлена как волшебница и ровня самой Агенокоре. Погоди, так если она Алазону колдовала, что ж он на ней-то не женился?

– Колдунья уже была замужем. Потом, Кудиопартено его любила, а не Агенокора. Так любила, что после смерти гегемона, ее душа не отправилась в чертоги запада, а осталась вечно скитаться по кругу земному.

– Странно, – конунг задумался, через борт челна глядя на медленно плывущие вдали дюны, поросшие соснами, и море за ними.

– Что странно?

– У нас то же самое рассказывают про Бейру, спутницу Крома. По преданию, она так и скитается по лесам и дорогам, черная пелена поверх черного платья. Кому повстречается, может что умное сказать. Или по крайней мере, умно-звучащее…

Умелый не числом берет,Отринь же заблуждения.

Когда нужды пора придет,Найдешь меня вблизи.

– Это откуда?

– Кенвал скальд, лет сто сорок тому назад. Смотри, смотри!

Завернувшись в один плащ на двоих, Горм и Тира проводили взглядом обращенные к четырем ветрам четыре золотых лика Сварожича. Чуть в отдалении, у подножия Преславовой горы теснились здания Зверина.

– Полетели лучше в Руян, – предложила анасса. – Свинко не лучший собеседник.

– Полетели, только холодно что-то стало, надо принять меры, чтоб согреться, – подозрительно охотно согласился конунг.

Тира потянулась было к вспомогательной горелке, струю горячего воздуха от которой можно было направить вниз, потом отдернула руку, обратила на своего спутника бесхитростно-изумрудный взгляд, и провела пальцами по его груди:

– Надо согреться, но топливо надо беречь, правильно?

– Знаешь, лада, если б я уже не был в тебя влюблен, от такого взгляда точно влюбился бы. А так только могу влюбиться еще больше.

– А когда ты понял, что в меня влюбился? В Скиллитионе?

– Нет, в Кефалодионе, – выпалил Горм и тут же осекся.

– Погоди, так мы никогда…

– Только обещай не смеяться. По изображению на серебряном зеркале в сокровищнице у Бейнира.

– Работа Йигино художника? Никому не рассказывай, особенно Родульфу или, того хуже, Сотко из Альдейгьи, иначе, не приведи Четырнадцать, опять что-нибудь сложат.

– Главное, – принялся говорить конунг, под тканью и мехом склонившись над простертым перед ним, узенькая спинка на скрытой под багрецом скамье, станом Тиры, но решил, что его языку найдется более достойное применение.

– Ты вспомнил про что-то главное, – напомнила спустя довольно продолжительный промежуток анасса.

Ее оливково-золотая кожа и глаза блестели. Горм ткнулся лицом в край корзна, чтобы промокнуть испарину, и сказал:

– Главное главное все равно словами не выразить. А про что я начал… Главное, чтоб склад не вышел, как у Йоккара про его любовь.

– Ты мне никогда этот склад не рассказывал! – Тира нырнула в синюю тунику из тончайшего льна с еле заметной растительной вышивкой нитями из красного и желтого золота и села на скамье, опустив на настил челна узкие ступни в уютных наволокских шерстяных копытцах, желтовато-белых с синими же полосками.

Горм обернул вокруг бедер росомашью шкуру, в равной степени для согрева и для того, чтобы почувствовать себя ближе к древнему мудрецу из диких времен. Обратив взгляд к полосе моря, стальным ободом схватывавшей окоем на севере, он начал рассказ:

– Это мне приснилось за пару ночей перед Биркой. Примостился старый Йоккар на валуне, справа от него по реке льдины плывут, на берегу народ моржа свежует, а старик смотрит, как Сунна садится, и говорит:

“Только имя одно я успел прошептатьЗа звездой, что скатилася в море,Пожелать не успел, да и поздно желать:Все минуло – и счастье, и горе.[198]”

Я почувствовал, что он хочет меня предупредить, чтоб и с нами так не вышло. Может, я в том и нуждался. Так ли, нет, утром пошел к тебе и отдал матушкино кольцо. А позже тем же утром, помнишь, как Щеня пристал?