Горм, сын Хёрдакнута

Хёрдакнутссон вонзил штык лопаты в землю, думая о том, как получилось, что его с Тирой дети выглядели, словно сошли с замечательно подробных и сохранных древних мозаик, недавно раскопанных Кирко грамотником в развалинах на полпути между Самкушем и Пиматолумой. «Может, что-то от альвов и осталось,» – пробормотал он себе под нос, выкидывая землю наружу.

– Это ты зачем? – спросил Кнур, просеивая пыль между пальцами.

В его ладони остался белый обломок с письменами, возможно, от часовой доски. Воздухоплаватель осторожно завернул найденное в кусочек замши и положил в бебень.

– Если Хану вдруг до ветру надо будет. Помнишь, он даже с располосованным копьем животом под себя не прудил.

Пес поднял голову с носилок, принюхиваясь к запахам, доносившимся снаружи. За двадцать с чем-то лет, подземный ручей пробился на поверхность. Болото, куда мамонт проваливался по брюхо, теперь кони перешли, едва испачкав пясти. Льды отступили еще дальше к Мегорским горам, высота трав вокруг полого холма поубавилась, зато из занесенных ветром семян проросли и стали тянуться кверху молодые клены и ясени. Их было бы недостаточно для хорошего огня, да и жаль переводить, так что костер, на котором Харальд Гормссон и Станигост Мстивоевич собирались жарить зайцев, был скорее всего сложен в основном из слоновьего кизяка. Хан подобрал лапы под себя и попытался встать, увы, без особого успеха.

– Погоди, пёсинька, – Горм достал из сумы полосу конопляной ткани. – Сейчас тебе поставим припарочку, чтобы ломоту отпустило. Эй, Станигостюшко! Мертвая вода у тебя есть, припарку развести?

– А что в припарке? – спросил Кнур.

– Дряква с лабазником. Я не уверен, что больше помогает – травы или просто тепло.

После наложения припарки, Хан и впрямь смог подняться и выйти по расчищенному Гормом пути наружу из холма, где не только сделал свои дела, но и подошел к костру, пускавшему искры в закатное небо, и съел несколько полосок зайчатины, сидя у огня, так что языки пламени отражались в его глазах янтарным мерцанием. Вернувшись в холм, пес пренебрег шерстяной подстилкой носилок, улегшись прямо на каменном полу у изголовья домовины с прозрачной крышкой.

– Может, его еще и отпустит, – предположил Горм, ненадолго присев у костра, вокруг которого собирались на ночлег молодые дружинники. – Сегодня он гораздо лучше – сам поел, погулял. Вернемся в Йеллинг, то-то все удивятся. А Тира как рада будет…

– Отец, надейся, да не льстись, – не по летам рассудительно сказал Харальд, кладя рядом с лежавшим на земле седлом сложенную вдвое попону. – Собачий век – от силы лет двадцать, а ты Хана здесь уже взрослым псом нашел.

– Так столько простому псу отведено, а Хан – пес не простой, – возразил Горм. – Ладно, пойду к нему.

Он одобрительно оглядел распряженных, расчесанных, накормленных, и стреноженных коней, часового, сидевшего рядом с Камбуром в некотором отдалении спиной к костру, взял в руку ячменную лепешку, завернул в нее пару снаружи обугленных, внутри полусырых кусков зайца, и поднялся.

– Что ж, так в кургане спать и будешь, конунг? – с некоторой опаской спросил Станигост.

– Да, вдруг песику надо чем помочь.

– А не боишься вместе со всем полым холмом… даже не знаю, как сказать-то правильно, – Кнур задумался. – Из времени выпасть, как альвы?

Конунг только хмыкнул, скрываясь в темном проеме.

Пение птиц и шелест трав, шевелимых легким ветром, встретили рассвет. Как раз когда Харальд повел коня к ручью мимо холма, изнутри показался Горм. Сын и отец обменялись долгим взглядом.

– Так у домовины и лежит, – наконец проронил конунг. – Уже остывать начал.

Он вышел на солнце и расправил плечи.

– Затворяйте курган, – велел Хёрдакнутссон дружинникам, возившимся у кострища. Потом Горм повернулся к прямоугольнику входа в полый холм и тихо, так что только Харальд расслышал, сказал:

– Мы выполнили наши клятвы.

Кода историографа

Конунг Горм Старый стоит у начала танемаркской истории. Хотя ему и предшествует череда полумифических правителей, Горм был первым, кто оставил о себе неизгладимую память в письменной форме – камень на вершине йеллингского погребального холма с четырьмя рядами рун, по преданию, высеченных самим Гормом в память о его жене Тире Осфосдоттир. Рядом с этим рунным камнем стоит еще один, поставленный Харальдом и Гуннхильд Матерью Конунгов в честь самого Горма, а чуть поодаль – гранитное изваяние, вытесанное гросс с небольшим лет позже. Скульптура изображает длиннобородого старца, спящего в кресле с открытой книгой в руках, молодую женщину, ласково смотрящую на старика сверху через спинку кресла, и большую собаку, свернувшуюся у его ног.