Горная долина

Осталось выполнить еще один церемониал. Уже стало так темно, что время от времени неожиданно загорались костры и языки пламени, словно сигналы, просвечивали сквозь дым. Краска и перья, так преображавшие лица, во тьме стали почти неразличимы: их буйство утихло после того, как отступил отраженный свет. Моя память снова и снова возвращалась к отрогу Гохаджаки, где так недавно бушевали страсти. Теперь он, как и улица, на которой я стоял, засыпал среди перешептывавшихся темных деревьев. Утрата, которую я ощущал в этот момент, никоим образом не сводилась к недавним событиям, хотя своим внутренним взором я видел стоявшую в центре их девочку. Я глубоко понял — пусть со значительным опозданием, — что наша жизнь неотделима от жизни других людей, а это требует больше любви, чем готово дать большинство людей. Я понял, что в конечном счете нет ничего более изумительного, чем эти узы между людьми, возникающие наперекор всем препятствиям времени, места, воспитания и событий, которые нас лепят. Когда я ощущал эти узы, они казались мне единственно надежными на свете. Быть может, потому, что могу пересчитать такие случаи по пальцам, я упорнее сопротивляюсь переменам.

Взглядом я следил за неясными фигурами гама в дальнем конце улицы, где Тарова сидела теперь, скрестив ноги, за большой деревянной чашей. Мой разум был полон ощущением близости к ней, а мое сердце разрывалось на части из-за того, что я никому не мог этого рассказать — тем, кто стоял рядом, даже еще меньше, чем людям своего круга, ибо я был не в состоянии найти слова, которые объяснили бы жителям Сусуроки, как интуиция помогла мне понять, сколь они важны для меня.

Направляясь к Тарове и чувствуя на себе пристальные взгляды гама, выстроившихся позади нее, я думал о времени, когда мне придется уехать. Тарова, робко поднявшая ко мне лицо, была как символ неоплатного долга, с которым я уеду, как символ знания (которое было невозможно разделить ни с кем), что между этими горами, среди трав долины, под ярким покрывалом неба я испытал неожиданное внутреннее цветение. Следуя примеру Макиса, я склонился перед девочкой и положил в ее чашу свой денежный подарок.

В Сусуроку мы возвращались молча, в полной темноте. Улица была совсем безлюдной; несмотря на ранний час, двери большинства домов были уже закрыты. Хунехуне принес в мою комнату лампу, но я погасил ее и лег в постель. Некоторое время я лежал, прислушиваясь к безмерному молчанию ночи, наконец заснул с чувством смутной тревоги: был сделан еще один шаг, который нельзя было возвратить назад.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Захо и Голувайзо

Макис не сумел изменить ход событий, приведший к браку Таровы. Было очевидно, что его влияние уменьшается и в других областях жизни, но неизбежный закат власти вождя не был результатом его личных недостатков. Время двигалось настолько быстро, что человек, принадлежащий к поколению Макиса, не мог идти в ногу с ним. Знаний Макиса было недостаточно для будущего, а возраст мешал ему восполнить пробелы. Что касается Голувайзо, то и для своего времени, и для прошлого он был человеком честолюбивым, но лишенным тех качеств, которые позволили бы ему удовлетворить свое честолюбие.

Захо познакомил меня с Голувайзо, когда я еще жил временно у Янг-Уитфорда в Хумелевеке. Захо не произвел на меня особенного впечатления, хотя позднее я обнаружил в его облике признаки подлинной красоты. Когда волосы Захо были перехвачены повязками, украшенными раковинами и цветными жуками, а над ними качались перья, лицо его драматически преображалось: становились видны тонкая линия губ и восточный разрез глаз, говоривших, казалось, одновременно о силе и нежности. Впечатление усиливали высокие скулы, подчеркнутые краской, длинный нос и шея, казавшаяся гибким продолжением плеч. Он был высокого роста — около пяти футов девяти дюймов, строен, хорошо сложен, но не чрезмерно развит физически, а его движения отличала грация, столь характерная для мужчин гахуку.