Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

— Понятно. Илья в веселом настроении, «…это письмо посылаю с попутчиком…» Видно по всему. «… Дело такое: сеструха моя во Владивостоке села за спекуляцию иностранщинкой…» И это понятно. Какие она деньги всегда переводила Илье? За счет чего и до хулиганства он докатился? «… И здесь уже вызывали одну. Того и гляди, в протокол я сам попаду…» Правильно! Милиция, она знает свое дело. «… Выручай, ты в этом тоже была не святая…»

Я бросил письмо на стол. Как лягушку, гадко было держать его в руках. Шура испуганно трясла головой, круглые, полные губы у нее побелели.

— Нет, Костенька, нет!.. Это он давнее вспомнил. Я ничего, ничего сейчас не знаю. Не понимаю даже, почему он мне пишет. — Она заплакала, как бывает, плачут маленькие детишки — не слезами, а тоненьким-тоненьким голосом, от которого становится больно. — Разве бы я тебе показала?

Что правда, то правда. Вполне могла она это письмо мне не показывать, если совесть у нее не чиста. А Илья что же, это известно: он мертвой хваткой всегда любого берет, было бы за что ухватиться.

— Ладно, Шура. Читай сама. Если действительно нужное есть ко мне. А прочее пропускай. Знать не хочу.

Она взяла письмо, расправила смятые углы и тем же сдавленным, тоненьким голосом стала читать:

— «…мне могут пришить еще и спекуляцию, тогда я засяду здесь вовсе крепко…» Нет, не это. Вот: «…мне обязательно надо выйти отсюда, пока и меня не запутали. Тогда я все мигом погашу, я знаю как. Попались дураки. Теперь, как в песне поется: «…летят они в жаркие страны, а я не хочу улетать». Передай привет Барбину и скажи ему: пусть он поговорит со своим тестем, Терсковым, тот в приятелях с начальником пароходства, а начальник — депутат Верховного Совета, позвонит кому надо — и скостят Шахворостову хулиганство. А от дела за спекуляцию я тогда и сам уйду. Мне важно на волю. К чертям пока нейлончики всякие. Свобода дороже. Конец! Буду работать. Понимаешь: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна». Скажи Барбину, что дружбу я помню, а все остальное забыл и что три тысячи мои — черт с ними…» Костенька, дальше я не могу!

Я выхватил у нее письмо, заглянул в самый конец, который Шура не решилась прочесть. Там было: «Пишу тебе, королева, от тебя Барбин легче растает. Выручай». И подпись: «И. Шахворостов».

Шура следила за мной испуганными глазами и повторяла:

— Зачем он это? Это неправда, Костенька, это неправда.

Вот это гусь! «Барбин от тебя легче растает…» Жди, жди. «Растает». А Шура молодец! Она не стала потихоньку выполнять поручение, честно и открыто обо всем сказала мне. Понятно теперь, почему она и пять дней мучилась, показать письмо не решалась и не могла его бросить в печку: ведь Илья все равно ответа потребует. Он рассчитывает на нее: «Барбин растает…»

Чем я дольше раздумывал, тем сильнее закипала во мне злость. Просчитался Илья, просчитался! Напиши он прямо мне, да не с таким нахальством, как вот это письмо, а от чистой души, если действительно он решил работать честно, вместе с товарищами, — и я бы не только с тестем своим, Степаном Петровичем, поговорил, но еще и со всей нашей бригадой. Почему не помочь человеку, тем более что и Маша все время за него заступается? Но «растаивать» через Шуру меня…

Выходит, о самой-то Шуре что же он думает? И мне припомнилось, как он называл ее давно, еще когда мы все вместе на теплоходе «Родина» плавали. Мне и тогда слушать это было противно, и не верил я, а теперь не верю и вовсе. Сидит передо мной хороший человек, товарищ. Что я могу в вину поставить Шуре? Только одно. Да, было, приготовила Шура фальшивую посылочку в Нижне-Имбатское под нажимом Ильи. Было. Красивая, сильная, а дух оказался у нее слабоват. Но навек, что ли, за ней теперь все это записывать? А вот другое: не по обязанности вовсе, не из корысти приходит, помогает мне. Как друг.

Плачет. Верная пособница Ильи не стала бы плакать, не отдала бы мне письмо. Она бы из кожи вон добивалась того, чего требует и ждет от нее Шахворостов. Не дождется!

— Костенька, ты не веришь ему?

— Не верю! И письмо это — вот!

Я открыл дверку плиты и бросил его. Там еще тлели угли. Бумага стала желтеть, корчиться и вспыхнула бледным пламенем.

Но лицо Шуры не стало спокойнее, прежняя тревога одолевала ее.

— Костенька, а как же…

Она думала, что ответит она Шахворостову.

— Не беспокойся… Илье отвечу, напишу я сам.

— Ой!..

— Ничего. Боишься? А он и не догадается, что письмо ты мне показывала. Я так напишу… Сумею.

Подошел, встряхнул ее за плечи: ободрись!

Шура недоверчиво покачивала головой, ей хотелось вставить какое-то свое слово, а я не давал. Мне было просто смешно от ее нелепой тревоги. Уж если я полностью все взял на себя — чего ей сомневаться? Илья рассердится? Ну, пусть посердится. Один раз кулаком я его опрокинул. Тоже за Шуру. Могу и еще. Так сказать, по потребности.

— Все! — Я даже ладонью к столу пригвоздил это слово. Мне надоел Шахворостов. Понедельник, самый лучший день у меня, он сегодня испортил. — Шура, все! Включай музыку.