Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

И это еще ничего. Но встречались стихи и вовсе странные. Я бы здесь привел их целиком, но память на рифмы у меня не цепкая. А суть — как раз то самое, чем любил сам Кошич у нас щеголять. Начальство «зажирело», забюрократилось, пережитки капитализма, как осьминоги, нас оплели и душат, а мы стесняемся об этом говорить и вообще плохо понимаем, что такое правда. Словом, только он один, Жужжин, как потайной фонарик, светит, и то вот-вот иссякнет даже у него заряд в батарейке.

У Кошича лицо горит вдохновением: вот это поэзия! Другие ребята сидят молча, с отзывами своими не очень торопятся. Тут действительно подумать надо.

А Вася Тетерев при всей своей деликатности сразу:

— Я думаю, напрасно Кошич нахваливал эти стихи. Я тоже читал кое-что из Жужжина. И Дина читала. Мне кажется, Дина правильно определила диагноз: у Жужжина глисты. Потому он и зубами скрипит.

Ну, и я прибавил:

— По-моему, Жужжин — летучая мышь. Она хотя и на крыльях, но все равно мышь, а не лебедь. И при солнечном свете она ничего не видит. Летает только по ночам, когда действительно ползают лишь червяки да мокрицы. А днем она спит, висит вниз головой на чердаке или в какой-нибудь пыльной щели.

Надо было видеть, как тут взвился Кошич, как он закричал на меня с Тетеревым, что мы ничего не понимаем в стихах, в общественном назначении поэзии, которая всегда была и будет вечевым колоколом.

— Если бы все так, как Жужжин, — кричал он, — всякую мерзость и грязь вскрывали, мы бы тогда скорей к коммунизму пришли! Вон комендант в общежитии на стирке постельного белья «зарабатывает», каждый месяц в карман себе кладет. Это Барбин не видит. Комендант — орел! Комендант — лебедь! Или Виталий Антоныч. Сколько раз он на работу на казенном грузовике приезжал! Легковой ему не положено. На такси — свой карман бережет. А ножками топать не хочется. Грузовик что, рейс из карьера запишут. Поди проверь! А кому проверять положено, тот тоже на грузовике ездит.

— Тут действительно что-то неладно, — сказал, я — только с другой стороны. Ездить на такси Виталию Антонычу и зарплаты не хватит, очень дорогие у нас такси, а ножками каждый день топать — не каждый день так превосходно, как мы с тобой, Кошич, он себя чувствует. Он бы ведь мог давно уже и на пенсию. А не уходит. Тянет его работа. Понимаю: ездит на грузовике, это неладно. Но коммунизма Виталий Антоныч никак не испортит. При коммунизме такси, наверно, будут дешевле стоить.

— При коммунизме люди на работу будут ездить бесплатно, — сказал Тетерев.

А Кошич снова закричал, что до такого коммунизма, когда на такси все будут ездить бесплатно и все будет бесплатное, еще далеко, а его племянник Кошкин Федор Петрович, как заведующий, уже сейчас жрет бесплатно в своей столовой. И нет такого, даже самого маленького начальника, который хоть что-нибудь да не тянул бы с государства. И вообще в каждом человеке еще подлости из остатков капитализма сидят. Вот и надо выжигать их раскаленным железом поэзии…

Тогда и меня забрало.

— Прежде всего, — заорал я, — отстань ты от Виталия Антоныча. Хватит его честное имя трепать! А насчет раскаленного железа — штука хорошая. Да у Жужжина не очень-то оно раскаленное, пользы нет, только боль от него. Вот я вошел в комнату вашу. Хорошая комната. Умей я рисовать, я бы все, и койки с никелированными спинками написал бы, и радио, и занавески, и солнечный свет в окошке, и пиджачки шевиотовые на вешалке, а окурки в стакане алмазной грани не изобразил бы. Не место им в стаканах. И на картине тоже не место. Хотя вон они плавают. И ты над ними стихи Жужжина читаешь. Жизнь! А я окурков этих на картине видеть не хочу. И в комнате тоже. — Ткнул ему в руку стакан, прямо-таки приказал, и Кошич выполнил: — На, выплесни за окно. Гляди! Превосходно и без каленого железа получилось. И как раз осталась та картина, которую раньше я видел: хорошая комната.

— Вот Жужжин потому об окурках и пишет, — со злостью сказал Кошич, — чтобы люди их выплескивали! Спасибо поэту, что он видит всю грязь.

— Что он видит ее, допустим, спасибо, — сказал я, — а то, что он на ногах всюду тащит эту грязь, совсем не спасибо. И вообще мне больше нравится, когда поэты читают свои стихи, стоя в рост, а не на четвереньках.

Вася Тетерев пришел ко мне на подмогу с Белинским который сказал, что завидует внукам и правнукам, которым суждено увидеть Россию, стоящую во главе образованного мира, дающую законы и науке и искусству и принимающую благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества. Он, Белинский, из того далека угадывал, какая будет Россия, а Жужжин и Кошич живут в этой России, которая действительно сейчас дает законы всему миру и принимает благоговейную дань уважения, но видят не это, а только всякие гадости и ничтожности.