Город Че

Афанасий подходил к её избе – той самой избе, где вырос его отец и оба дяди. Дом сильно завалился назад, конёк взмыл в небо, словно нос парусника. Дедовская изба была кораблём, затонувшим в море. Все пассажиры погибли. Отец с дядьками в Гражданскую, дед с бабкой – от горя и старости. Осталась только сирена – тетка Наталья, которая не умела петь, только мычала. По правде говоря, это была полубезумная, злая старуха. Деду она приходилась двоюродной сестрой. Взял он её, одинокую, из жалости. Другие родственники связываться не захотели.

Афанасий заходил в сени: дом Наталья не запирала. Там было темно и влажно, как в погребе. В кухне чадила худая печка. Тетка – зачуханная, в тряпье – глядела на него блестящими глазами.

– Здравствуйте, тётя Наташа – здоровался Афанасий. – Вам бабушка пирога послала.

– Ммммм! – кричала тётка.

Тогда ему уже исполнилось одиннадцать лет. Мальчик пристраивал кусок на край стола. Потом, молча, смотрел на старуху, которая медленно спускала свои ноги-колоды, и ползла к пирогу.

Афанасий брал ведра и натаскивал в дом воды.

Он жалел тётку и вместе с тем до одури боялся её. Проведывать приходилось дважды в неделю – так наказывала мать. Сама она к родственнице первого мужа не ходила.

Отец Афанасий ловил ртом снежинки.

Последние лет пять старый священник жил, точно запелёнатый младенец – сам в себе.

Краем уха – слышал он плохо – ловил непонятные разговоры о странностях. Молодые коллеги суетились. Он чувствовал беспокойство и тревожился.

– Дедушка? – отец Афанасий почувствовал, что кто-то снизу тянет его за рясу.

Он опустил лицо. Там стоял ребенок, одетый в изношенную армейскую куртку и шаровары. Волосы были только на макушке – ярко-зелёные.

– Дедушка, ты Бадяя видел?

– Ты кто? – вскочил старик.

Ребенок нехорошо улыбнулся.

– А ты как думаешь?

– Нечистый? – отец Афанасий перекрестился.

– Негрязный, – пожал плечами мальчишка.

Никто не заметил

Никто не заметил женскую фигуру в небе. Она выскользнула из слухового окна крыши и юркнула в снежные облака. Никто не заметил на её плече тряпичную сумку и не услышал душераздирающее «мяу-у-у».

Никто не заметил маленького мужчину в большой меховой шапке. Он медленно отдалялся от подъезда. Ноги его скользили, вязли в каше, которая уже успела насыпаться за три ночных часа.

На стене мельтешила зыбкая тень: вверх – вниз – вверх – вниз. Тень всё уменьшалась, пока наконец не превратилась в силуэт лохматого пса. Пес возил носом по сугробам, точно искал что-то. Щуплая, жёлтая дворняга рыла передними лапами снег у фонаря. Потом недовольно тряхнула головой и звонко кашлянула: «Гав».

Фонарь задрожал. Рыбий свет тряско пополз в сторону. Железобетонная громадина по-жирафьи повела шеей, и лампа опустилась к собаке. Голова-лампа качнулась вправо, потом влево.

Пес снова тявкнул. Фонарь царственно выпрямился и важно замер.

Дворняга нетерпеливо мяла что-то передними лапами. Нос в белой крупе, между настороженными ушами – зимняя полянка.

Пес побрел в соседний двор мимо общипанных тополей, мимо луж. Навстречу выскочили еще две собаки. Одна совсем мелкая, трясущаяся от холода, вторая – помесь немецкой овчарки и кого-то ещё более крупного и пушистого. Собаки схватили друг друга за хвосты, закружились, а потом вдруг пропали.

В оранжевых полосах кружились белые мухи.

«Не надо войска…»

Мэр плохо знал английский. Когда в город приезжали иностранные делегации, он вежливо улыбался консулам и бизнесменам, а слушал переводчицу – племянницу школьного приятеля.

Но он знал, что должность его по-английски «mayor» – градоначальник. Звучит, как блеянье овцы. А, если прочитать безграмотно, получится «майор» – совсем по-военному. Вот он и стал звать себя майором. «Ну, что, – думал по утрам, подбадривая сам себя, – пойдем, товарищ майор, на работу». И шёл до машины, а там, подбирая полы дубленки, садился в кожаный, пропахший ванилью салон и ехал из коттеджного пригорода в город.

Город дышал. Трещал морозный воздух. Солнце лупило по глазам и окрашивало альбомную белизну розово-голубой краской. Дрожала сверкающая взвесь – то ли снежная пыль, то ли дымка–мираж.

Служебный – не слишком шикарный, но удобный автомобиль тормозил у гранитного камушка администрации. Здание это было похоже на каракулевую шапку – пирожок.

В кабинете мэра, непременно уютном – по сути, это было продолжение кожаного салона, да, и что там, кровати избранника (а она была пушистой и невероятно сексуальной), – пряталась потайная комната. Маленькая, но вместительная, как вагонное купе. Здесь была кушетка (на ней в свое время спал ещё первый председатель райисполкома) – раритет, кожаное кресло, столик, за которым мэр обедал иногда (обычно, как сегодня, он ездил кушать к маме), и книжные полки, на которых пыльными рядами выстроились краснокорешковые и синекорешковые фолианты. На столике всегда стоял любимый стакан начальника в дореволюционном подстаканнике, да, дореволюционном – им ещё пользовался последний городской голова – самый раритет.