Город двух лун

И замкнул шеренгу последний левит из призванных. И вышли во след ему сыны колена Иуды, а за ними и сыны колена Вениамина. И вставали шеренги за шеренгой. И обращали мужи лица на все части света. И сияли на солнце их щиты, и блестели значки, и светились цветом спелой пшеницы золотые колосья пик и секир. И слова «Ободрения пред боем» вселяли священный трепет в сердца людей. Те слова жадно ловили в стане, и за его пределами. Те слова повторяли дети и женщины, старики и молодёжь. Те слова западали в сердца воинов, заставляя их биться чаще.

— Не бойтесь, — говорили священники слова Господа своего, и указывали в сторону, где сгущалась тьма. — И да не ослабеет сердце ваше; не содрогайтесь, и не ужасайтесь пред ними, ибо ваш Бог идёт с вами воевать за вас с вашими врагами, чтобы спасти вас!

И слышали те слова Господа, произнесённые наставниками, во всём стане. И матери снова и снова обращали их к своим сыновьям, к своим неразумным чадам, к богатырям войны, чтобы укрепилось их могущество тем словом.

И стояли воины щедрого сердца лицом к лицу с нечистью. И звучали в их душах, эхом долетевшие из родных, поутихших городов и воинских станов слова «Наставления перед боем».

И воспрянули ослабевшие сердцем. И сплотились доблестные витязи. И заныли о начале битвы трубы. Прозвучали долгой, непрерывной нотой, в которой рокотало обещание не забыть о тех, кому выпал жребий помнить тех, кому быть скошенными в Его жатве, кто колосом спелым поляжет перед Всевышним в битве Его.

* * *

— Лазарь! — кричит конвойный, — отчиняй лазарет. Принимай доходягу!

У решётки неспешно появляется мужчина, лет шестидесяти. В руках у него тяжёлая связка ключей. Он шумно открывает решетку, отсекающую санчасть от общего коридора, и с любопытством глядит на Михаила.

— Чифирчику не угодно? — Спрашивает он у конвойного сержанта, и тихо, как-то по-домашнему, добавляет:

— Кипяточек на подходе.

— Потом попьёте, — отмахивается сержант. — А сейчас слушай приказ начальника тюрьмы полковника Скрипника. Принимай доходягу и больше в санчасть — никого, ни ногой, ни носом!

— Ни ухом, ни рылом. — Улыбнулся Лазарь.

— Что? — Спросил конвойный.

— Чирьи, спрашиваю, прошли?

— Куда там! — Махнул рукой краснорожий парняга.

— Плохо, Никита. Нужно переливание крови делать.

— Ты же знаешь, Лазарь, что я уколов боюсь.

— Ну, хозяин — барин. — Сказал фельдшер, указывая на двери. — Ходи так.

— Да ты чё? Лазарь?

— Освободи лазарет, — серьёзно произнёс фельдшер, и выставил охранника из кабинета. — Приказ начальника тюрьмы, Никита. Ничего личного.

Никита обиделся и сильно хлопнул железной дверью.

— Павел Израилевич Савелов, — представился фельдшер, запирая решетку на большой амбарный замок. — Погоняло Лазарь.

— Михаил Аронович Левин. Кандидат. Скажите, Павел Израилевич…

— Лазарь.

— Лазарь. Значит, тюремную больничку из-за вас лазаретом называют?

— А что? Мне нравится это старое название. В нём всё — и Господь Бог, и воскрешённый Его сыном Лазарь. В тюрьме на медицину надежды нет, если не верить в Бога и в то, что только он способен и воскресить и покарать. Вот ты, Михаил, в Бога веруешь? — Фельдшер посмотрел на Михаила, а тот отвернул глаза.

— Понятно, — вздохнул Лазарь, заливая кипятком до половины наполненные чаем большие железные кружки. На столе появился кусковой сахар.

— Это у меня наследственное, — пояснил Лазарь, обжигаясь чифирем. — Бабка очень любила кусковой сахар. С детства привык. Ты пей. Его пока горячий надо вкусить. Остынет, превратится в отраву.

Михаил поднес кружку к губам. Горячие края обжигали, в лицо бил жар облака, насыщенного запахом выпаренного из листьев чая кофеина. Терпкий вкус чифиря вызвал тошноту. Михаил скривился, но заставил себя сделать ещё глоток.

— Я вырос у бабки с дедом. — Говорил Лазарь. — Они очень любили меня, баловали, хотя с отцом у них отношений не было никаких. Старики воспитывали меня в традиции. Сами понимаете. Я был примерным еврейским ребёнком, и очень старался. Потом, когда родители забрали меня от стариков, я увидел как им неудобно со мной и "с той дурью, которую вбили мне в мозги старики". Я видел, как родителям было непросто ужиться со мной. И я страдал. Сами понимаете. А когда видел, как раздражаю их своей тоскою, страдал ещё сильней. Потом мне всю жизнь не хватало свободы, в которой меня воспитали дед и бабка.

— А что родители? — Спросил Михаил, с трудом ворочая языком, одубевшим с непривычки к чифирю.