Город еретиков

Жоффруа де Шарни выяснил, что впоследствии самым распространенным обликом Иисуса стал византийский Христос-Раntokrator;[21]

пожалуй, самое древнее такое изображение — это фреска в церкви Святой Каталины, в Синае. Новый канон иконописи подстраивался — в аллегорической форме и в соответствии с нормами hermeneia.[22]

В данном случае имеется в виду жанр пояснений к библейским текстам.) — к структуре храма: так, Христос-Вседержитель, воплощение Величия, благословляющий прихожан воздетыми большим и указательными перстами, должен находиться в куполе; Tetramorfos, то есть четверо евангелистов — в парусах свода, Богоматерь — в абсиде и, наконец, святые и эпизоды из Евангелий — на стенах нефов. Этот Христос сильно отличался от Христа палеохристианского: он обладал густой бородой (на некоторых фресках раздвоенной), суровым выражением верховного повелителя всего сущего, от него исходило сияние, достойное книги в его руках, на обложке которой стояла надпись: «EGO SUM LUX MUNDI». Голова его была увенчана крестоносным нимбом, по бокам изображались первая и последняя буквы греческого алфавита — альфа и омега. Ноги покоились на полукруглом возвышении, символизировавшем весь мир. Это изображение, несомненно, являлось самым распространенным и производило на Жоффруа де Шарни живейшее впечатление. И более того, герцог хранил у себя несколько предметов с изображением Христа — творца всего сущего, он был их неутомимым собирателем. У него имелось немалое количество византийских монет чеканки VII–X веков, и на всех был запечатлен Пантократор. Больше всего герцог гордился монетами 692 и 695 годов, относившимися к эпохе Юстиниана Второго. Все они были золотые, но подразделялись на две категории: одни носили название tremissis, другие именовались solidus. Один solidus весил в три раза больше, чем один tremissis. Несмотря на то, что монеты меньшего достоинства были украшены великолепными миниатюрами, солиды — в прямом соответствии с названием — смотрелись так, что внушали уважение. Фигура Иисуса выглядела такой живой и реальной, что, казалось, она вот-вот оторвется от плоской металлической поверхности. Жоффруа де Шарни против своей воли вздрагивал всякий раз, когда рассматривал эти монеты, поскольку они являли собой идеальный синтез двух его главнейших страстей: религии и денег. Для его дочери, Кристины, эти монеты, напротив, служили самым веским доказательством коррупции, до которой докатилась церковь; она отказывалась понимать, как можно дойти до объединения смиренной фигуры Христа с красноречивейшим воплощением того, что он ниспровергал в своих проповедях. Герцог всегда думал, что эти монеты переменили его судьбу; поглаживая блестящий металл в надежде, что монеты озарят своим сиянием его новое предприятие, Жоффруа де Шарни даже не подозревал, что этим солидам суждено воплотиться в его плащанице.

23

Труа, 1347 год

Кристина писала без передышки, крадя часы у сна, пока не начинали мерцать первые лучи зари. Девушка вскоре поняла, что, если она хочет вернуть любовь Аурелио, ей нужно выстроить любовную доктрину, которая не только бы не противоречила Священному Писанию, но целиком на нем основывалась. В Ветхом Завете было несложно обнаружить намеки на чувственную, плотскую любовь между мужчиной и женщиной; конечно же, Песнь Песней была пространным восхвалением телесного совокупления. Однако же в Новом Завете любое упоминание чувственности звучало как приговор. И все-таки Кристине удалось отыскать в самых неожиданных местах Евангелий христианское оправдание для тела и чувства. И вот что она записала: