Город грешных желаний

— Очень может быть, — равнодушно отозвался Джироламо. — Ваши взоры, святой отец, устремлены к небесам, а мои — на грешную землю. В то время, как вы любовались «полетом ангела» (а ведь всякое жонглерство — деяние скорее бесовское!), я наблюдал за двумя щедро позолоченными сосудами греха. Право, язык венецианок чрезмерно свободен, а поведение их — легкомысленно. Бьюсь об заклад, что это были куртизанки! Я слышал, будто недавно сенат решил обложить налогом всех куртизанок республики. Представьте себе, святой отец, перепись показала цифру в одиннадцать тысяч! Ужасные времена! Как мы далеки от святости! Как мы удалились от справедливости! Будущее потомство едва ли поверит тому пожару разврата, который пожирает народ!

— Да, мир — это поле соблазна, где враг рода человеческого полной рукою сеет свои плевелы, — философски отозвался священник, однако унять Джироламо было непросто.

— Но ведь чтобы нарядить и убрать всех этих женщин, всех этих куртизанок, да и патрицианок, которые тоже погрязли в разврате и роскоши, сколько нужно золота, сколько жемчуга, сколько зеркал, сколько мехов и драгоценных камней!

Ну что же, Венеция очень богата, — с той же смиренной интонацией молвил священник. — Очень богата. Венецианская монета обращается всюду; даже в Азове у татар, даже в Китае она имеет право гражданства. Вене цианские дукаты и дукателло, маркичио, николо, гроссы, квартаролло, гинокиелло, меццанино, цехины известны в целом мире! Войска Венеции, предводимые гениальными вождями, разбивают неприятеля всюду, где он подымается против льва святого Марко. Республика растет и крепнет, всевозможные сокровища притягиваются к ней отовсюду…

— И вместе с этими сокровищами в цветущий организм ее мало-помалу проникает яд! — сурово перебил Джироламо. — Вот уж не предполагал, отец Гвидо, что встречу в вашем лице столь пылкого апологета этих растленных нравов!

— Насколько я помню, о нравах мною не было сказано ни слова, — мягко, но непреклонно возразил отец Гвидо. — А что касается пылкости… да, согласен, однако не забывайте, синьор Джироламо: Венеция — моя родина.

— Вот как? — с расстановкой произнес Ла Конти. — Я этого не знал… а если и знал, то забыл… жаль, жаль… И что же, у вас здесь есть родственники?

— Был старший брат, однако несколько лет назад я утратил с ним связь и ничего не знаю о его судьбе. Возможно, он умер. Впрочем, в таком случае меня известили бы его душеприказчики: ведь я, точнее, Святая Католическая Церковь в моем лице, его единственный наследник. Скорее всего Марко, а он купец, отправился куда-то на торги.

— И давно вы не были в Венеции? — спросил Джироламо голосом, заметно смягчившимся после сообщения Гвидо о предполагаемом наследстве: ведь Джироламо Ла Конти отождествлял со Святой Католической Церковью, которая когда-нибудь получит богатства Марко Орландини, его святейшество папу римского — своего, мягко говоря, дядюшку, — а через него и себя самого.

Двадцать лет, — печально ответил священник. — Я был совсем ребенком, когда умер отец и меня увезли в Рим, в обитель. Как ни странно, мы жили недалеко отсюда. Я смутно помню аббатство Мизерикордия, и мне кажется, оно не было в ту пору таким большим. По-моему, Верхний монастырь построен позднее.

— Позднее, — согласился Джироламо. — И роскошнее, вы не находите?

— Наши покои на редкость удобны, — дипломатично выразился Гвидо. — Но это и понятно: нас ведь ждали, к нашему приезду готовились.

— Ужин был отменный, вино — тоже. — В голосе Джироламо слышалось явственное мурлыканье. Впрочем, он тотчас спохватился: — Надо надеяться, этой Цецилии Феррари, о проделках которой я столько слышал, не взбредет в голову проверять стойкость наших обетов?

Вот будет забавно обнаружить в своей постели какого-нибудь распутного ангелочка! Но если так… Цецилию Феррари ждет очень горькое разочарование. Меня, Джироламо Ла Конти, голыми, пусть и хорошенькими, ручка ми не возьмешь!

— Аббатиса произвела на меня впечатление весьма умной женщины, — вновь проявил дипломатичность Гвидо, и только очень внимательный слушатель мог бы различить легкое дуновение иронии в этом уклончивом ответе. — Впрочем, нам скоро предстоит узнать, так ли это.

— Предлагаете отправиться в объятия Морфея, отец мой? Ну что ж, будем надеяться, меня там не ждет никаких других объятий… — Джироламо хихикнул. — А неплохо я придумал — поговорить в исповедальне, да? Не сомневаюсь, что эта хитренькая аббатиса следит за каждым нашим шагом и в комнатах наших есть какие-нибудь слуховые трубы или что-то в этом роде. Поэтому все беседы, касающиеся нашей миссии, будем вести в этой исповедальне: она самая отдаленная и уединенная.

— Весьма разумно, — согласился священник. — Ну что же, кажется, и в самом деле пора спать. Идемте.

Занавеси заколыхались и раздвинулись, и две фигуры — одна в мирском платье, бесформенная, приземистая, другая в сутане, высокая, стройная, — обменялись полупоклонами и направились к выходу из исповедальни.

* * *