Город и псы. Зеленый Дом

Темная фигура отстранила обеих воспитанниц и, сгорбленная, волоча ноги, с угрюмым видом выступила вперед: наконец-то она вспомнила о ней, неблагодарная, но Бонифация уже бросилась к ней, и мать Анхелика зашаталась в ее объятиях. Губернатор и остальные гости принялись за пирожки – это она, ее мамуля, все приготовила, а мать Анхелика – ни разу не пришла проведать ее, бесовка, но Бонифация думала о ней день и ночь, даже во сне ее видела, и мать Анхелика – попробуй вот эти, и эти, и соку выпей.

– Она меня даже не впустила в кухню, дон Фабио, – говорила мать Гризельда. – На этот раз вам надо хвалить не меня, а мать Анхелику. Это она все приготовила для своей любимицы.

– Чего я только ни делала для нее, – сказала мать Анхелика, – и нянькой ее была, и служанкой, а теперь вот стала ее кухаркой.

Она старалась сохранить угрюмое и сердитое выражение лица, но у нее уже пресекся голос, и она хрипела, как язычница; вдруг глаза ее увлажнились, рот скривился, и она разразилась слезами. Пергаментной скрюченной рукой она поглаживала Бонифацию, а монахини и жандармы между тем передавали друг другу блюда и наполняли стаканы, отец Вилансио и дон Фабио хохотали, а сеньора Паредес шлепала одного из своих малышей, взобравшегося на стол.

– Как они ее любят, дон Адриан, – сказал сержант. – Как они ее балуют.

– Но зачем столько слез? – сказал лоцман. – Ведь в душе они очень рады.

– Можно мне отнести им что-нибудь, мамочка? – сказала Бонифация, указывая на воспитанниц, выстроившихся в три ряда перед главным зданием. Некоторые из них улыбались ей, другие робко махали рукой.

У них тоже сегодня праздничный завтрак, – сказала начальница. – Но пойди обними их.

– Они приготовили тебе подарки, – пробормотала мать Анхелика, у которой еще подергивались губы и лицо было мокрое от слез. – И мы тоже. Я сшила тебе платьице.

– Мне надо каждый день навещать тебя, – сказала Бонифация. – Я буду тебе помогать, мамуля, буду, как прежде, выносить мусор.

Она покинула мать Анхелику и пошла к воспитанницам, которые, рассыпав строй, с радостным криком побежали ей навстречу. Мать Анхелика пробралась через толпу приглашенных к сержанту, и, когда подошла к нему, лицо ее, уже не такое бледное, как минуту назад, снова приняло суровое выражение.

Ты будешь ей хорошим мужем? – проворчала она, дернув его за рукав. – Смотри, если будешь ее бить, смотри, если станешь путаться с другими женщинами. Ты будешь с ней хорошо обращаться?

– Как же иначе, матушка, – смущенно ответил сержант. – Ведь я ее так люблю.

– А, проснулся, – сказал Акилино. – За все время, что мы плывем, ты первый раз так заспался. До сих пор было наоборот: ты смотрел на меня, когда я открывал глаза.

– Мне снился Хум, – сказал Фусия. – Всю ночь у меня перед глазами стояло его лицо, Акилино.

– Я несколько раз слышал, как ты стонал, а раз мне даже показалось, что ты плачешь, – сказал Акилино. – Все из-за этого?

– Странная вещь, старик, – сказал Фусия, – к тому, что происходило во сне, я не имел никакого отношения, дело касалось только Хума.

– И что же тебе снилось? – сказал Акилино.

– Что он умирает на той отмели, где Пантача готовил свои отвары, – сказал Фусия. – И кто-то подходит к нему и говорит – пойдем со мной, а он – не могу, я умираю. Только это и снилось, старик.

– Может, так оно и было на самом деле, – сказал Акилино. – Может, он умер вчера, и его душа прощалась с тобой.

– Наверное, его убили уамбисы, они его ненавидели, – сказал Фусия. – Ну подожди, не надо так, не уходи.

– Ты только зря меня мучаешь, Фусия, – тяжело дыша, сказала Лалита. – Каждый раз одно и то же. Зачем ты зовешь меня, если не можешь.

– Нет, могу, – крикнул Фусия, – только ты хочешь, чтоб сразу, не даешь даже распалиться и злишься. Нет, могу, стерва.

Лалита лежала на спине, отодвинувшись на край гамака, который поскрипывал, качаясь. Голубоватый свет проникал в хижину через дверь и щели вместе с теплыми испарениями и ночными шорохами, но в отличие от них не достигал гамака.

Ты думаешь, я дура и ничего не понимаю, – сказала Лалита.

– Просто у меня дела на уме, и мне надо сначала отвлечься от этих мыслей, но ты не даешь мне времени. Я же человек, а не животное.

– Все дело в том, что ты болен, – прошептала Лалита.

– Все дело в том, что мне противны твои прыщи! – крикнул Фусия. – Все дело в том, что ты постарела. Я только с тобой не могу, а с любой другой сколько хочешь.

– Других ты обнимаешь и целуешь, но и с ними не можешь, – медленно выговорила Лалита. – Ачуалки мне рассказали.

– Ты сплетничаешь с ними про меня, стерва? – взревел Фусия, так затрясшись от злобы, что гамак заходил ходуном. – С язычницами сплетничаешь про меня? Хочешь, чтоб я тебя убил?

– Хочешь знать, куда он уезжал каждый раз, когда исчезал с острова? – сказал Акилино. – В Санта-Мария-де- Ньеву.

– В Ньеву? А что ему было там делать? – сказал Фусия. – Откуда ты знаешь, что Хум уезжал в Санта-Мария- де-Ньеву?

– Я недавно узнал, – сказал Акилино. – В последний раз он удрал месяцев восемь назад, верно?