Город мертвых

По какой-то неизвестной причине Намми почти загипнотизировали руки марсианского Боза, которые словно парили над пианино, едва касаясь черных и белых клавиш, будто вообще не касаясь их, словно музыку из инструмента он добывал волшебством.

Ксерокс сказал:

– Этим утром… на кухне… во время передачи памяти, когда его жизненный опыт передавался мне… он умер от мозгового кровотечения.

– Я знаю, что он умер, – сказал мистер Лисс и плюнул на пол. – Этот полицейский мертв, как Уайетт Эрп, мертвее чертова камня. Да что, черт подери, с тобой такое? Ты постоянно говоришь мне то, что я и так уже знаю, а не то, что хочу узнать.

Руки парили над клавишами, словно искали что-то. Вместе влево, затем в разные стороны, вместе в центре, затем обе вправо, словно потеряли что-то важное и пытались теперь найти его, а мелодия была просто чем-то, что происходит во время поиска, как музыка в фильмах, когда она нужна актерам. Что бы ни искали руки, они печалились, потому что не могли найти, и вот почему мелодия была печальной.

Ксерокс Боза все еще не поднимал взгляда от клавиш. Он сказал:

– Когда он умер, наши разумы были едины. В тот момент я увидел то же, что и он.

– В тот момент? – нетерпеливо спросил мистер Лисс. – В тот момент? В какой момент?

– В момент между.

– Да будь все проклято, проклято дважды! – взорвался мистер Лисс. – Ты что, марсианский дурачок? Мне теперь с двумя дурачками мириться, и ни один из вас не может говорить так, чтобы вас мог понять не полоумный? В момент между чем и чем?

– Между жизнью и смертью, – ответил Ксерокс. – Только это не была смерть.

– Опять двусмысленности! Я же могу сейчас нажать на этот курок и снести тебе голову с плеч, и, возможно, это убьет тебя, а может, не убьет, но точно принесет как минимум уйму неудобств и надолго.

Обычно музыка в целом не могла заставить Намми плакать, так на него действовала лишь музыка к определенному типу фильмов, но эта становилась все печальнее и печальнее, и он начал бояться, что расплачется. Он знал – просто знал: если заплачет, мистер Лисс будет смеяться над ним и говорить очень плохие вещи, называть его слюнтяем и даже хуже.

– Момент между жизнью и жизнью, – сказал Ксерокс.

Теперь его руки выглядели такими же печальными, как звучащая мелодия, но и красивыми тоже, очень красивые печальные руки парили из стороны в сторону в музыке.

Ксерокс, игравший на пианино, сказал:

– На миг, когда он ускользал, я увидел мир за миром, куда отправлялся он и куда таким, как я, не попасть никогда.

Мистер Лисс молчал. Наблюдение за молчащим мистером Лиссом гипнотизировало почти так же, как руки, парящие по инструменту. Он молчал довольно долго, дольше, чем казалось возможным в такой ситуации.

Наконец старик сказал:

– Такие, как ты. Это какие? Не марсиане, я знаю.

– Члены Коммуны.

– И что это за штука?

– Не рожденные от мужчины и женщины, – сказал пианист, и теперь тихие ноты стали печальными, словно дождь на кладбище в сцене фильма, где хорошие люди умирают, несмотря на то что они хорошие.

– Если не от мужчины и женщины, – промолвил старик, – то от чего?

– От лаборатории и компьютера, от генетически составленной плоти в сочетании с силиконовыми нервными волокнами, от инертных материалов, запрограммированных имитировать жизнь, а затем запрограммированных имитировать сознание, с тем, что имитирует свободу воли, но на самом деле является покорным рабством. Из ничего в притворное нечто, а оттуда… со временем снова в ничто.

Эти слова были для Намми тем, чем его собственные порой для мистера Лисса: чепухой. И все же его сердце сумело понять часть сказанного, хотя мозг и не смог с ним справиться, потому что в сердце пришло большое чувство, такое большое, что Намми казалось, оно его затопило. Намми не мог назвать это чувство, между тем оно напомнило ему одно ощущение. Иногда, когда он шел по лугу, с одной стороны обрамленному деревьями, Намми вдруг видел между ними просвет, а через него – горы вдалеке, невероятно большие, но все равно затерянные там, настолько высокие, что верхушкой протыкали слой облаков и появлялись сверху, такие громадные и красивые, такие странные горы, что на секунду у него перехватывало дыхание. Вот какое чувство, только в несколько раз сильнее.

Мистер Лисс опять молчал, словно тоже вспоминал о горах.

Печальная музыка сменилась тишиной, а потом через время Ксерокс Боза сказал:

– Убей меня.

Мистер Лисс ничего не ответил.

– Прояви милосердие, убей меня.

Мистер Лисс сказал:

– Милосердием я никогда не отличался. Если хочешь умереть, пожалей сам себя.

– Я то, что я есть, во мне нет милосердия. Но ты человек, ты способен на него.

После очередной паузы мистер Лисс спросил:

– Чья лаборатория?

– Виктора.

– Какого Виктора?

– Он называет себя Виктор Лебен. И Виктор Безупречный. Но его настоящая фамилия, которой он гордится, – Франкенштейн.