Город Перестановок

– Двадцать три Копии! Двадцать три жизни! Только представьте, как себя сейчас должен чувствовать мой преемник! Теперь у него есть доказательство: он знает, что был прав. Всё, что есть у меня, – это знание, что я дал ему шанс. Но даже этого слишком много, чтобы просто так вынести. – Он снова заплакал, потом резко остановился. Обернулся и умоляюще посмотрел на Марию. – Я сам сделал это с собой, и всё равно это было безумие, мука. Думаете, я знал, когда начинал дело, сколько оно принесёт боли и непонимания? Думаете, знал, что оно со мной сотворит? Надо было послушаться Элизабет… А впрочем, здесь нет Элизабет. Я не живу. Думаете, я живу?! Если Копия не человек, что же тогда я? Стёртый двадцать три раза?

Мария старалась пропускать всё это мимо себя. Она не могла почувствовать простого сострадания – была слишком испорченной, замаранной, поэтому старалась не чувствовать ничего. Дарэм следовал своей вере настойчиво и планомерно, не боясь зайти так далеко, как она может завести; либо он теперь исцелится, либо будет готов к очередному курсу нанохирургии. Что бы она ни сделала, это не сыграет ни малейшей роли. Мария принялась объяснять себе, что, помогая Дарэму с проектом (но не принимая ни на миг постулаты, на которых тот основан), она, возможно, способствовала его избавлению от иллюзий. Только дело было не в этом. Она всё это делала ради денег. Ради Франчески. И ради себя. Чтобы избавиться от боли из-за смерти матери. «Как эта женщина смеет даже думать об отказе?» Копии, как и похороны, делаются для тех, кто остался жив.

Дарэм вдруг успокоился. Он сел рядом, встрёпанный и раскаивающийся. Мария не могла решить, отрезвление это или просто переход в новую фазу. Была уже половина третьего ночи, музыка давно смолкла, и в квартире стояла тишина.

– Разболтался я, – признался Дарэм. – Простите.

Два вращающихся кресла, в которых они просидели весь день, были единственной мебелью в комнате, кроме стола. Никакого дивана, чтобы вздремнуть, а пол выглядел жёстким и холодным. Мария подумала, не поехать ли домой: ещё можно успеть на поезд, а велосипед забрать позже.

Она встала, потом, почти не задумываясь, наклонилась и поцеловала Дарэма в лоб.

– Прощайте, – сказала она.

Прежде чем она успела выпрямиться, он поднял руку и коснулся её щеки. Пальцы Дарэма были прохладными. Мария заколебалась, но всё же поцеловала его в губы, потом чуть не отскочила, сердясь на себя. «Я чувствую за собой вину, мне его жаль и хочется как-то утешить». Потом он нашарил её взгляд своим. Дарэм уже не был пьян. Ей показалось, что он понимает её чувства, весь узел замешательства и стыда и хочет лишь сгладить их остроту.

Они поцеловались ещё раз. Теперь она была уверена.

По пути в спальню они раздевали друг друга. Дарэм сказал:

– Скажи мне, чего ты хочешь. Говори, что тебе нравится. Я уже давно этим не занимался.

– Насколько давно?

– Семь жизней.

Он умело владел языком и был настойчив. Мария чуть не достигла вершины, но раньше, чем это успело случиться, всё рассыпалось на отдельные ощущения, приятные, но бессмысленные и слегка отдающие абсурдом. Она прикрыла глаза и пожелала вернуть утерянное состояние, но это было всё равно, что пытаться заплакать, когда нет причины. Когда она мягко отстранила Дарэма, он не возражал и не извинялся, не стал задавать глупых вопросов; она это оценила.

Они отдохнули, Мария понемногу исследовала его тело. Дарэм, наверное, был самым старшим из мужчин, которых ей приходилось когда-либо видеть голыми, и уж точно старшим, к которому она прикасалась. Пятьдесят лет. Он был… скорее обмякшим, чем дряблым: мускулы не заросли жиром, а словно износились. Почти невозможно было представить, чтобы Аден – двадцатичетырёхлетний и твёрдый, как статуя, поддался когда-нибудь этому процессу. Но и ему это предстояло. А с её собственным телом уже началось.

Мария скользнула ниже и взяла в рот его член, силясь принудить себя не обращать внимания на комическую нелепость этого акта, стараясь опьяниться его запахом, и работала языком и зубами, пока Дарэм не попросил её перестать. Они неуклюже переместили свои тела, оказавшись на боку; он вошёл в неё и тут же кончил. Дарэм вскрикнул, почти взревел, явно от боли, а не изображая удовольствие. Зубы его были стиснуты, он посерел как пепел. Мария обнимала его за плечи, пока он наконец не смог объяснить.

– Спазм левого яичка. Иногда со мной такое… случается. Чувство, будто его расплющивают в тисках, – Дарэм рассмеялся и смахнул слёзы.

Она поцеловала его и провела пальцем вокруг его паха.

– Ужасно. Ещё болит?

– Да. Но ты продолжай.

Позже Мария обнаружила, что уже не хочет к нему прикасаться: пот высох, и кожа Дарэма стала липкой. Когда ей показалось, что он погрузился в полусон, она высвободилась из его объятий и переместилась на край кровати.