Город пропащих

- Ты опять что-то напорол? - слышит он голос Генриха Карловича, когда все-таки снимает трубку.

"Кругом осведомители, - морщится Мирон, - кто-то уже успел стукнуть".

- Неужели Зяму убили? - продолжает Шиманко. - Это ужас какой-то. Ты принял меры?

- Принял, принял, - раздраженно говорит Мирон. - Я не позволю ему уйти.

- Сколько я уже слышал обещаний, Мирон, - со злостью говорит Шиманко. - Пора разгонять вашу лавочку. Терпение мое лопнуло.

Генрих Карлович отключается, а Мирон так и сидит с трубкой в руке. Потом взгляд его медленно переползает на скрючившегося в кресле Костика. Это существо - целиком в его власти. Он может сделать с ним все, что захочет. И тогда он встает и говорит замеревшему от неизвестности помощнику:

- Запри дверь... И приласкай меня. Я очень устал.

На него объявлена охота. Он понимает это, но понимает также и то, что его сразу не убьют, а значит... Мотя после расправы над Зямой чувствует себя в каком-то особом, приподнятом настроении.

Давненько уже никто не вторгался в его владения с оружием, но, как говорится, кто с мечом...

Мотю можно было называть как угодно: женственным, ветреным, неверным, а также шлюхой, пидором, "петухом". Ему было на это наплевать. В глубине души он знал себе цену, знал, что холоден и расчетлив, что, в сущности, очень одинок.

Из всех тех, с кем он познакомился в последнее время, ему больше всех понравился этот Федор, может быть, потому он так легко и согласился помочь ему. Мотя был неплохим психологом. И провести его было весьма трудно. Он даже позвонил Петру Петровичу Збарскому, которого знал достаточно поверхностно, и в разговоре слегка обмолвился о его будущем зяте, похвалил его. Но старый коллекционер воспринял слова Моти как-то уж очень неадекватно, похоже, его больше беспокоила приемная дочь.

Но Мотю женщины не волновали. Он полагал, что лучшая женщина из всех, кого он в жизни встречал, это он сам.

Шклявый и не думал никуда прятаться после всего случившегося. После того как его ребята увезли убитого Зяму, Мотя спокойно отправился на вернисаж знакомого художника на Крымский вал, а потом, после небольшого фуршета, прямо домой.

Отпустив машину, Мотя вошел в подъезд, и тут же на него навалились трое. Он сразу решил не сопротивляться, покорно дал скрутить себя. Его вывели на улицу, а у подъезда уже стоял джип, непременный атрибут всяких силовых акций.

- Не держите меня так крепко, - с усмешкой сказал Мотя. - Я не собираюсь убегать или сопротивляться.

Отпустив Костика после несколько лихорадочной, но приятной для него любовной сцены. Мирон расслабленно сидел в кресле, продолжая пить коньяк и включив какую-то станцию, передававшую только музыку.

Крутили старую запись "Энигмы", от которой Мирон буквально балдел, когда двое из тех, кого он послал отлавливать Мотю, молча вошли в кабинет хозяина, подталкивая в спину виновника сегодняшних переживаний Мирона.

Шклявый был в том же кашемировом пальто и шляпе, в каких он появился среди гаражей.

- Какая встреча! - воскликнул Мирон под сладкие вздохи "Энигмы". Теперь мне будет с кем допить коньяк.

Он кивнул охранникам, чтобы они вышли, и указал Моте рукой на противоположное кресло.

Тот сел, аккуратно сняв шляпу, и по прокуренному кабинету распространился запах пряных итальянских духов.

- Все-таки ты - прелесть, Мотя, - откровенно любуясь им, сказал Мирон Львович. - Какая выдержка! Спокойствие! Никуда не бежал, не прятался... Понял, что я соскучился по тебе и сгораю от желания увидеть.

- Зачем мне прятаться, Мирон? - не без удивления спросил Мотя. - Я не совершил ничего противозаконного. Я не творю зла, не возмущаю спокойствия. Я подчиняюсь заведенному порядку, а не нарушаю его. В городе воров так принято. Но я презираю бестолковую моду шпаны. Я действую элегантно, с фантазией. В моих поступках нет ничего особенного.

- Что ты имеешь в виду, когда говоришь о моде шпаны? - нахмурился Мирон.

- Да ты же все понимаешь, Мирон! - развеселился Мотя. - Шпана лезет в чужие уделы, топчется калошами по бесценным коврам, размахивает колющими и стреляющими предметами. Шпана считает, что раз у нее пушка в руках, а в кармане сумма в баксах, то за ней и сила. Какое заблуждение!

- Хватит болтать, - резко прервал его Витебский. - Твои люди убили Павлычко, ты обманул меня. Ты работаешь на нашего врага. И ты спокоен? Ты уверен, что останешься в живых?

- Господи, Мирон. Я ни в чем никогда не уверен. И ни на кого я не работаю. Я работаю за... Ясно? За...

- И тебя не волнуют корпоративные интересы?

- Прости, но я не состою ни в какой корпорации. Я сам по себе. Мотя неспешно встал, достал из бара еще одну рюмку и налил коньяка себе и Мирону.

От такой наглости Витебский немного опешил, но коньяк выпил и уставился на Мотю взглядом, не предвещающим ничего хорошего. А Мотя смаковал бесценный напиток, точно экзотическая птица: брал в клюв по капле и слушал, как они перекатываются у него в горле всполохами возбуждающего огня.

Наступила тишина. Только приемник овевал их звуками сладкоголосого Стинга.