Город в законе: Магадан, триллер

— Это что, вся сетка? — он скептически оглядел финскую сеть — в сложенном состоянии она легко вмещалась в полиэтиленовый пакет, — Ею только комаров ловить и то сомнительно.

— Посмотрим-посмотрим, — Я связал концы блочного фала и сетки и приказал ему:

— Давай потихоньку тяни левый, а я буду подтравливать.

Фал натянулся и сеть бесшумно поползла в волны. Привычных, как у наших сетей, наплавов на ней не было и потому казалось, что она тонет. Но это было обманом — вместо поплавков держал ее весь верхний плавучий фал, а нижний как раз был грузовым. А рыбаки знают, что именно грузила и поплавки и являются причиной зацепов, перехлестов, запутывания сети.

— Ладно, — не сдавался Саша, — Посмотрим, как ты угадаешь, попало что к тебе или нет.

И посмотрели! Буквально через секунду спокойная изумрудная гладь над сеткой взорвалась белым кипящим гейзером. Попавший в западню косяк тугой струной натянул фал, литые рыбины торпедами метались в разные стороны, а с моря, я уже успел заметить, устремились к нам головастые нерпы.

— Освобождай фал! — Заорал я и кинулся к сетке. На помощь мне бежал адвокат Но и вдвоем мы с громадным трудом вытянули, наконец, сеть на песок. Она была как мотня трала набита крупными сверкающими рыбинами.

— Серебрянка, — прикинул я, — Неплохой косячок!

Косячок был не просто неплохой — выдающийся. Мы сразу обловили лицензию — пятьдесят две рыбины и больше сорока из них самки.

Мы набили мешки и пока Саша с Павленко ставили их в воду, я аккуратно расправил сетку, очистил ее от водорослей и сам отбуксировал в море. На этот раз подальше к бую — там могла попасть нам и нерка, и первая кета, и ки- жуч.

И уже котелок закипал на бойком костерке, и Саша раскупоривал водку, и тепло летнего дня размаривало и разнеживало. И никаких тебе проблем, следаков, проверок, несправедливости и запутанности человеческих отношений. Все это осталось далеко-далеко, за синими морями, за высокими горами.

В Магадане.

— За нас! — традиционно произнес Борщев.

Но не успели мы осушить по первой, как над нашей сеткой, у самого оранжевого буя опять мощно выплеснул вверх столб брызг.

Нет, не передать словом рыбацкого азарта. Сердце у меня так и подпрыгнуло, как пойманная кетина. Да-да, нам повезло — кета, да и не рядовая. В россыпи горбуши она была как гаубичный снаряд среди автоматных патронов.

Вот ее-то мы, не пожадничав, и бросили в котелок. Туда же полетел и небольшой горбыль и пара окуней, случайно затесавшихся в сетку.

Поспорили, бросать ли картошку в уху. Борщев настаивал, я был категорически против — весь вкус отшибет. Меня поддержал Павленко.

И мы сварили двойную уху.

И пили водку. К нам подобрел егерь и принес гитару, и Валера — у него оказался совсем недурной голос — пел песни нашей молодости и мы даже слегка загрустили. И запьянели.

Но это были легкая грусть, и легкое опьянение. Оно было таким же естественным, как этот плеск волны, нежное прикосновение ветерка, высота июньского неба, в которое, если смотреть долго-долго, можно и ненароком, как вот это белое облачко, улететь.

Но люди редко смотрят в небо подолгу. В лучшем случае, бросив взгляд — как, мол, там облака, какую погоду сулят. А то обычно под ноги, на землю или вперед — поверх земли.

А жаль…

Там, наверху, вечность и бесконечность, мириады звезд и игра облаков. И что человек, и что его беды и страдания, и сама жизнь по сравнению с космосом.

Но если я могу все это представить и прочувствовать, и плакать над красотой мира, значит, мы с ним сопоставимы? Как это у Канта о двух великих тайнах: небо над головой и нравственный закон внутри нас. Нравственный закон внутри нас… Или мы в нем? Если есть вор в законе, то почему бы не быть в нем и просто человеку.

Человек в законе — звучит?

Пришел час отлива и мы купались. А потом загорали. А потом сладко выспались и довольные проведенным днем, отдохнувшие и подобревшие к миру и к себе, вернулись в город.

Он предстал перед нами уже с Ольского перевала, весь закутанный в вечерний белый туман. Город весь в тумане, как в вуали, город молится незримой пустоте.

Мы постояли немного, любуясь видом.

Но каждый из нас — и я, книжный червь, и бывший прокурор, и сегодняшний мент — знали: город пьет, работает, ссорится и обнимается, рожает и убивает, любит, сидит в сортирах и за обеденными столами… Все что угодно, но не молится. Это не Новый Афон, а портовый с мрачной колымской славой, на пороге третьего тысячелетия Магадан.

Город в законе.

Но для меня он, пронизанный солнцем и свежим морским ветром, вымытый дождями и отглаженный снегом, — родной город. Здесь вся моя жизнь и это, как говорится, неизлечимо.

Когда уже свернули на объездную, Саша сказал:

— А эта… Ольга, у вас работала.

Он назвал фамилию.

— Ну да, а чего ты спрашиваешь.

Мне в этот вечер даже мысль о ней была неприятна.