Город заката

Фотография — геометрия света, сгустки перспективы и вспышки ее разреженных, разряженных в бесконечность свойств, портретная книжность, телесность зрения, набранная до краев хрусталиком, неевклидовы видения сквозь слезинку счастья, разлуки, сквозь каплю росы в лепестке. Слеза — первая линза. Идеальный объектив — отдаленная слеза удивления, восхищения, страха. Геометрию следует почитать хотя бы за то, что она научает думать об абстракции, оперировать ею — самым кристальным объектом разума. Перспективе посвящали тома и жизни, перспектива таинственна и важна оттого, что дает почуять неизведанное.

Наслаждение — думать об идеальной точке, об идеальных линиях. Думать — и вдруг осознать, что при попытке представить, каким образом параллельные линии длятся и сходятся в неведомой, неосязаемой, но все-таки актуализируемой разумом бесконечности, в сознание проникают капли вечности, доля Б-жественного присутствия. И этот подлинно религиозный опыт, достигнутый с помощью размышления о линии, навсегда остается в памяти. Где-то в области абстракции сходятся источники метафизики и мистики, и это точка нестерпимой прозрачности.

Хвала карте

С верхних улиц Цфата видны абрисы шести рядов холмов, чередами идущих к Кинерету. Лиловая дымчатая даль охватывает и устремляет в высоту, когда выходишь из небольшой синагоги, в которой молился Аризаль. Внутри нее домашний уют и тепло, чего не предполагаешь заранее, ожидая увидеть архитектурное сооружение, которое под стать величию мудрецов Цфата. Но в том-то и дело, что любой мудрец и любое величие соотносятся с конкретикой физического мира — конкретным человеческим телом, конкретной землей или заданным ландшафтом. Умозрительности полагается соблюдать меру и сохранять подобие. В противном случае нарушается целостность мира.

Если выехать вечером из Цфата, следя за тем, как на глазах удлиняются тени холмов, то Кинерета достигнешь уже в сумерках. Серебряная тяжелая вода принимает в себя пловца, осторожным брассом возмущающего озерную гладь. К Иордану приезжаешь в совершенных потемках. Ставишь машину на стоянку и на ощупь, среди эвкалиптов, чьи теплые шершавые стволы напоминают слоновьи ноги, пробираешься к реке. Над самым урезом воды горит трехглазый светодиодный фонарик, различимы голоса рыбаков. Говорят по-русски, о наживке и лучшем времени для клева. Идем дальше, обнимая эвкалипты, прочь от рыбаков, чтобы искупаться, не распугав рыбу.

А вылезши из парной воды, смотришь вверх на звезды и, чуть подмерзая от свежести ночи, понимаешь вдруг, почему темнота, особенно звездная, полна метафизики.

В темноте необходима карта пространства. Освоение карты небосвода помогло Колумбу достичь Америки. В темноте есть значительное метафизическое содержание, ибо свет предельного зрения — почти ослепление. Оттого Иерусалим кажется полупрозрачным — раскаленным добела. Тиресий, став слепцом, обрел взамен зрения пророческий дар. «Прозрачные дебри ночи» Мандельштама — это среда пророчества. Будущее можно увидеть только в темноте, и воображение всегда начинается с темноты, которая вдруг становится прозрачной. Подобно пророчеству, контурная карта рождается в темноте, опрозрачнивая ее. Она сама и есть — прозрачная темнота. Вот что пришло в голову той ночью на берегу Иордана.

Действительно, карта — первый шаг воображения по Земле. Карта — начальный и, боюсь, наиболее значимый опыт абстрактного искусства.

Геометрия открыла разуму гармоническое устройство мира. Треугольник, вписанный в окружность, говорит о структуре разума и вселенной, о музыке и смысле — больше, чем тома философских трактатов.

Географическая карта — одна из первых моделей окружающего мира. Первая попытка осознать структуру вселенной и найти в ней себя. Карта содержит в себе свойство предсказания: «после стольких-то дневных переходов на западе покажутся вершины гор». Несколько тысячелетий назад, когда наука еще не сильно отличалась от мистики, обладающий картой был жрецом — человеком, способным предсказывать поведение огромного страшащего пространства. Александр Македонский, вторгаясь во враждебное пространство Востока, был, по сути, мифическим героем, дерзновенней Одиссея и аргонавтов, ибо никто никогда не разрушал компактность древнегреческого пространственного восприятия. Подвиг Александра Великого состоял не столько в покорении народов (трудно себе представить, каким образом горстка греков, оторванная от метрополии, могла контролировать сонмы персов, индийцев и т. д.), сколько в покорении пространства.

Примерно то же можно сказать и о переселении евреев в Землю обетованную. Ведь это предприятие было еще грандиозней, чем продвижение войска Александра. Евреи не обладали империей и не могли опираться на инфраструктуру армии. Они бросили вызов пустыне, пространству пустыни, они преодолели его и совершили немыслимое: пережив Синай, вышли к Эрец-Исраэль. Они двигались по карте пророчества — но их противостояние пространству, величие этого противостояния редко замечают…