Города и встречи

В 1938-м его арестовали[594], и он уже не вернулся в созданное им семейное гнездо. После ареста Давида Эмма заболела нервным потрясением, вызвавшим у нее временную слепоту. Она с сыном Исааком (Асиком) остались жить там же, в их прежней квартире, на Моховой, 9. В течение двух лет она прошла всю пытку передач в тюрьму, ожидания суда и решения участи мужа. Но приговора все не было. Эмма мужественно пыталась работать, занималась в архивах Публичной библиотеки. Она задумала книгу о том, как боролась Индия за свободу от колонизаторов-англичан, — несколько глав из нее удалось напечатать в журнале «Костер» перед войной[595]. Весной 1941 года ей объявили, что Давида выслали. В чем его обвиняли, я не знаю, но, судя по тому, что его осудили всего на три года, можно быть уверенным, что ни в чем он не был виноват.

В годы войны Эмма с сыном была эвакуирована в Пензенскую область[596], откуда сын Выгодских добровольцем ушел на фронт. В эвакуации Эмма получила известие, что Давида выпускают и что он вернется к ней из Караганды, но вскоре за этим последовало сообщение о его смерти. В Молотове 9 апреля 1944 года я получила письмо от Эммы Выгодской из Пензенской области. Она писала мне, что работает в областной газете, томится по Ленинграду. Сын жив, был ранен и приезжал к ней на девять дней. Ее поразила смерть Тынянова, потому что с ним ушел целый период нашей жизни. Надеется добиться командировки в Москву. Это письмо, написанное на серой ломкой бумаге, упоминало о смерти отца, о гибели безумной матери, но дышало той же уверенностью в силу и победу добра, которая жила в молодой Эмме 22-го года.

Эмма Выгодская вернулась из эвакуации в 1945 году и сразу принялась за окончание книги о восстании сипаев. Она закончила повесть «Опасный беглец» в 1947-м, и через год ее издали. В 1949-м, в год ее смерти, вышло второе издание книги о Мультатули «Пламя гнева».

Вещи, сохранившиеся после Давида, были пересланы в Ленинград на его прежнюю квартиру, и там сестра Эммы Вера, первой вернувшаяся в Ленинград, нашла письмо и стихи Давида, написанные в пересыльной тюрьме 25 мая 1941 года:

Как сладко было б умирать,Когда бы Родина, как мать,Склонилась тихо надо мнойС туманными от слез глазами,

Своими мягкими рукамиЛоб охладила жаркий мой.Но страшно уходить во тьмуПокинутому, одному

И знать, что та, что всех дороже.Не взглянет пристально на ложеГлазами светлыми любви.Что лишь презрение и злобаТвои попутчики до гроба…[597]

21. Поездка в Киев[598]

Осенью 1922 года понемногу наладился транспорт, и я решила снова побывать в Киеве, в городе, где родился мой сын. Взяв отпуск на табачной фабрике и получив аванс в «Петроградской правде», где я работала «очеркисткой», я села на знакомом Детскосельском вокзале в поезд Виндаво-Рыбинской железной дороги, который, проезжая через Витебск, Оршу, Гомель, Могилев, должен был доставить меня в Киев. Уже нужно было платить за билеты, но плацкартных мест еще не было, и я, простояв в очереди некоторое время, получила желанную верхнюю полку в жестком вагоне.

С 1916 года я не ездила этим путем, хотя в предшествующее время каждые несколько месяцев отправлялась по этой дороге в Киев и оттуда на Юго-Западный фронт, где работала в эпидемическом отряде, приданном Восьмой армии, и откуда вернулась уже после Февральской революции. Дорога была все та же, но люди стали другими. Вначале мы ехали по тому пути, от Пскова до Могилева, по которому взад и вперед метался последний русский царь, припираемый к стене восставшими частями войск.

Здесь, на этом отрезке железнодорожного полотна, между Могилевом и Псковом, стало ясно всему миру, что царской армии больше не существует. А вслед за нею покатились и все те, ослепленные призраком своего могущества силы, которые поддерживали буржуазию и буржуазную Россию. В 1919 году по этой дороге Юденич вел войска на Петроград, и по этой же дороге он бежал под напором революционных масс.

Маленькие бедные станции, затерянные среди лесов и полей, небольшие убогие города — здесь все было тихо и мирно или казалось таким. Но чем дальше мы двигались вглубь страны, на юг, тем богаче становились и города, и проезжие станции, и деревни, но все же на станциях было пусто — не продавали ни белого хлеба, ни яиц, ни жареных кур. Кроме дежурных по станции, мы не видели на перронах никого, кроме пассажиров, которые на короткие расстояния подсаживались в наш поезд и также быстро сходили, как бы растворяясь в просторах страны. Зато разговоров было много, что нет ни сахару, ни чаю, а хлеба и то не хватает.