Города Равнины / Содом и Гоморра.

— И каков же ответ?

— Вам он может не понравиться.

— Это не должно вас останавливать.

— Он задал мне тот же самый вопрос.

— Он хотел знать, сон ли это?

— Да.

— А что именно он сказал?

— Он спросил меня, видел ли я этих — ну…

— Этих людей в странных одеяниях, со свечками и так далее?

— Да.

— И…

— Ну… Таки да. Конечно.

— И вы это ему сказали.

— Я сказал ему правду.

— Но можно ж было и соврать, не так ли?

— Это зачем еще?

— Ну, если, услышав правду, он подумает, что его сон был явью…

— Очень хорошо. Вы понимаете, в чем загвоздка.

Билли наклонился в сторону, сплюнул. Устремил долгий взгляд вдаль, на север.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Мне тут особо-то рассиживаться некогда.

— Вас кто-нибудь ждет?

— Надеюсь. Мне кое с кем очень хотелось бы свидеться.

— Короче, ему хотелось взять меня в свидетели. Но во снах не бывает свидетелей. Во сне говоришь сам за себя, и точка.

— Понятно, это же сон. Вы его выдумали, увидели во сне. А значит, можете заставить его делать все, что вам вздумается.

— А где он был перед тем, как мне присниться?

— Вот вы мне это и скажите.

— Я убежден и не устану повторять это: его история такова же, как ваша или моя. То есть он из одного с нами теста. Из какого же еще-то? Если бы я сотворил его так же, как Бог делает людей, разве мог бы я не знать, что он скажет, еще до того, как он откроет рот? Или что он сделает, куда пойдет и тэ пэ? Но ведь во сне мы не знаем, что будет дальше. Мы испытываем удивление.

— Это — да.

— Так откуда же берется сновидение?

— Не знаю.

— Здесь соприкасаются два мира. Неужто вы думаете, что людям дано вызывать к жизни все что ни попадя? Пробуждать целый мир — во сне ли, въяве? Так, чтобы он дышал, чтобы в нем двигались фигуры, отражающиеся в зеркалах и осеняемые благодатью солнца? Чтобы эти фигуры жили, одухотворенные твоею радостью и твоим же отчаянием? Может ли человек быть настолько невидим себе самому? И кстати, кто тут невидим? И кому? Ты вызываешь к жизни мир, созданный Господом, и только его. Не говоря уже об этой твоей жизни, в которой такое значение придается тому, кто что делает, как бы это ни маскировалось. Изначально ее форма ковалась в бездне, и все разговоры о том, что и как могло быть иначе, бессмысленны. Из чего она может быть сделана? Где спрятана? Как можно вызвать ее появление? Вероятность совершившегося абсолютна. И тот факт, что угадать ее заранее не в нашей власти, нисколько ее не умаляет. А то, что мы способны вообразить альтернативный ход событий, не значит вообще ничего.

— Ну, так это уже конец вашего рассказа?

— Нет. Путешественник встал с камня, и мне сразу бросились в глаза отметины, оставленные на камне топором и мечом, а также темно-ржавые следы крови тех, кто на нем умер; никакие дожди и снега этого мира не смогли всего этого смыть и стереть. Вчера путешественник лег на него спать с мыслью о смерти, да и по пробуждении никаких других мыслей у него не было. И тут глядь — небеса, на которые ночные палачи собирались устроить ему экскурсию, выглядят уже по-иному. Да и весь порядок его жизни, похоже, прямо на ходу изменился. В развитии событий произошел затык. Те небеса, в чьих формах люди видят события и судьбы, соизмеримые и родственные их собственным, задышали теперь какой-то новой, безрассудной энергией. Как будто в своем коловращении они лишились вдруг приводной шпонки, этакой привязки к календарю. Ему подумалось даже, не вкрался ли в протокол какой-нибудь временной перескок. Из-за которого впредь новое целеполагание окажется невозможным. Такое может быть?

— Это вы меня спрашиваете?

— Да.

— Я думаю, для вас это возможно. Насчет него я понятия не имею. А вы как думаете?

Рассказчик задумчиво помолчал.

— Я думаю, — сказал он, — что сновидец вообразил себя у некой дорожной развилки. Притом что никаких таких развилок, вообще-то, не было. Наши решения не имеют альтернативы. Мы можем думать, что-то будто бы выбирать, но двинемся лишь по одному пути. Книга бытия этого мира сложена из многих стате́й, но их нельзя вновь из нее вычленить. При этом всегда найдется такая точка, где эта книга все равно превзойдет любые возможные ее описания, и вот именно это, я полагаю, сновидец и наблюдал. Ибо по мере того, как способность говорить об этом мире покидает нас, тут же и нить истории куда-то теряется, лишая ее всякой достоверности и силы. Мир наступающий должен слагаться из того, что было в прошлом. Другого материала нет в наличии. И все же, думаю, ему виделось, будто мир у его ног раскрывается, выдавая свои тайны. Порядок действий, принятый им в его путешествии, увиделся ему теперь чем-то вроде эха, отзвука, каким сопровождается смерть вещей. Думаю, он увидел надвигающуюся ужасную темноту.

— Слушайте, мне надо идти.

Пришлый не ответил. Сидел, задумчиво обозревая придорожные vegas[347], а за ними бесплодные пустоши, уже замерцавшие и струящиеся под только что народившимся солнцем.

— Эта пустыня вокруг нас когда-то была бескрайним морем, — сказал он. — Вот может ли такая вещь исчезнуть? Из чего сделаны моря? А я? А вы?

— Я не знаю.