Валерий Алексеев

Городские повести

Игра в жмурки

1

По-видимому, я слегка передержал свой уход, и одеваться мне пришлось, когда все гости уже собрались. Они сидели за накрытым столом и смотрели, как я завязываю перед зеркалом галстук. Комната у нас без перегородок, и спрятаться от их любования было решительно некуда. А любовались они мною совсем не потому, что я действительно заслуживал восхищения, а потому, что им пока не о чем было говорить. Это был не оформившийся еще коллектив: потребность в общении появилась, а общих тем еще не нашлось.

Собрались две семьи: моя и Надюшина. Я и не подозревал, что у нее столько близких, которые захотят на меня посмотреть. Впрочем, мои тоже не отстали: явился со своей второй женой дядя, который не подавал признаков жизни по меньшей мере пять лет. Кроме того, прибыла моя двоюродная сестра, и не одна, а с молодым человеком (относительно молодым), которого я видел впервые.

Мероприятия подобного рода всегда повергали меня в уныние, а сегодня это было еще и «со значением». Правда, ничего официального (иначе мне было бы уж не уйти): просто две семьи решили встретить вместе Новый год — «для обоюдного знакомства». Сошлись впервые: я их перезнакомил буквально полчаса назад. Перезнакомил — и ухожу на новогоднее дежурство. Нелепо, но что делать: это единственное, что я смог придумать. Все уже обговорено: коллективно поогорчались, посетовали на порочную практику, игнорирующую личные интересы людей, посочувствовали Надюше (у нее неприятности с новогодним платьем, и, слава богу, она задерживалась: скверно было бы при ней уходить) и сошлись на том, что мужчины всегда уходят в глухую полночь, когда зовет их долг, в то время как старики и женщины остаются скучать. Идею эту выдвинула моя кузина, за что я был очень ей благодарен — кажется, она кое-что поняла. Напряженность, конечно, была, ее создавала мама, она упорно держалась ко мне спиной, и щеки ее были нервно румяны.

Ничего, — говорили гости.

Надо — значит надо.

Посидим и одни.

Ничего.

Главное — приятное знакомство.

Я спешил, я бежал, как трус, и сознание, что получается скверно, только подгоняло меня.

Рослая пошла молодежь, — говорил Надюшин дядя.

Гренадеры, — поддакивал мой.

И одеваться умеют.

Конечно, не те времена. Вот, бывало...

Я уходил, а они оставались: пятнадцать человек со средним возрастом около пятидесяти лет. Мужчины переговаривались суховато и скованно, женщины молча переживали. Открытого недоверия, правда, не было: им в голову не приходило, что можно по собственной воле так поступить. Но было другое: разочарование, тоскливое недоумение, досада. «Все-то у них не по-людски... плевать они на нас хотели...» Я это чувствовал своей спиной, видел в зеркало, одеваясь, и торопился уйти. Наконец вялый от старости галстук и жесткий от крахмала воротник составили приемлемую комбинацию, и я повернулся к столу.

— Обязательно дождись сменщика, — сказала мне хлопотавшая у серванта мать. Она меньше всех верила в это скоропалительное дежурство и высказалась по этому поводу перед самым приходом гостей, но, коль скоро я не поддался на увещевания, считала необходимым продемонстрировать доверие. Мне не понравилась эта демонстрация, но я понимал маму: ей было неловко. Правда, себя я понимал еще лучше, и мне было неловко тоже. Поэтому я ответил уклончиво:

Если он вообще явится.

Ну, — со значением сказал мой дядя, который не видел меня пять лет, — на первый раз, конечно, мы и без тебя обойдемся.

Мы-то обойдемся, — так же со значением сказал Надюшин отец.

Ничего, у них вся жизнь впереди, — добавила моя новая тетя — дядина вторая жена.

В драки не лезь, — коротко прибавила мама.

- Разумеется, — сказал я и, попрощавшись, вышел на улицу.

На улице было тепло и сыро, все обещало крупный, хлопьями, снегопад, от которого новогодняя ночь становится окончательно новогодней. Но после тесной, полной напряженности комнаты по спине у меня пробежали мурашки. Это был приятный озноб: я прекрасно понимал, что мне тепло, я весь топорщился от толстого свитера и тренировочного костюма, которые были поддеты под мой вечерний костюм. В кармане пальто вместе с четырьмя пачками «Явы» лежала у меня пара запасных шерстяных носков, и сознание собственной предусмотрительности было тоже приятным.

Я нахлобучил шапку и, взглянув на часы (было что-то около одиннадцати), медленно двинулся к остановке троллейбуса.

2