Городской пейзаж

Феденька смущенно переспросил:

— Два кола? Что это значит?

— Полтора.

— Ничего не понимаю.

— Полтора рубля… Рубль с полтиной.

— Вы мне хотите продать?

— Вот именно, — ответил мастер, в знак согласия сильно махнув головой, точно кто-то дал ему подзатыльник.

Феденька переглянулся с хмурой женой, лицо ее выражало доселе неизвестную ему злобу, готовую вот-вот прорваться, и спросил у мастера:

— Это ваш инструмент? Вы им работаете?

— Вот именно… Сталь… такой нигде… Для себя делал.

— Разве можно продавать свой инструмент? Это последнее дело! — сказал Феденька, хмурясь, как и жена его. — Это преступление. Нельзя! Спрячьте сейчас же и никогда не делайте этого…

Тот послушно бросил стамеску, и она покатилась с грохотом по полу под кровать.

С тех пор Ра не навещала мать и с трудом терпела ее, если та приходила к ней, отсиживаясь на кухне истуканом. На лице ее играла робкая заносчивость обиженного противника, попавшего в неволю.

Но все это было потом, когда и Ра и Феденьке можно было отойти от детей, оставив их на попечение Пуши и Нины Николаевны. А в первые дни и недели, когда в доме трудно было сделать шаг, чтобы не наткнуться на что-то, не задеть головой сохнущие пеленки, когда ночи напролет приходилось поочередно дежурить над кроваткой, в которой лежали эти странные люди, начинавшие свою жизнь и принимавшиеся плакать именно тогда, когда бороться со сном не было никакой возможности, — в первые эти дни отчаяние охватывало молодых родителей и хорошее настроение долго еще не приходило к ним, бродившим по жизни, как во сне.

Феденька грустно шутил, приходя домой из института:

— Меня уносят домой на руках, как победителя, — имея в виду своих студенток, которые стали смотреть на своего любимого преподавателя как на чудо природы, словно у него была отличная ото всех других мужчин снасть и сноровка…

«А как же ваша жена кормит их? — спрашивала какая-нибудь милая насмешница, провожая его, полусонного, до метро. — Их же трое? По очереди, наверно?» Он смущался и отвечал, что кормит их не только жена, но и он сам тоже. «И вы их кормите?» — изумлялась добродушная остроумица. «Да, — отвечал он, — я тоже, из пузыречка», — не в силах как-нибудь отшутиться, поглядывая на нее с напускной укоризной.

Две или три студентки чуть ли не каждый день провожали его домой, держа под руки. Со стороны он бывал похож на подгулявшего сластолюбца, окруженного поклонницами его талантов.

«Федор Александрович, а вы любите ландыши? — неожиданно спрашивала тоже какая-нибудь кокетствующая провожатая. Он, как сквозь сон, слышал это и отвечал согласно. — А я нет. Они пахнут банным мылом». — «Ну что это вы такое говорите несуразное? Каким мылом?.. Ландыши?» — «Да, именно ландыши. Вы принюхайтесь, нюхайте долго-долго… и поймете тогда». — «Хорошо», — соглашался он, не в силах от усталости спорить с ней. «А вам не нужно в самбери?» — спрашивали у него с подчеркнутой любезностью. «Это что такое?» — «Как что, Федор Александрович! Вы что же, не покупаете своим детям молока? Универсам так теперь зовут! Неужели не слышали?»