Господь

Иисус не искал истины и не стремился к познанию. Он не был борцом-философом и не был религиозно верующим. Он был Тот, Который возвещает истину властию Своею. И эта власть не дана Ему свыше, как пророкам, утверждавшим: «Так говорит Господь» (Иер 1.4), но присуща Ему Самому, о чем свидетельствуют и Его слова: «А Я говорю вам»

(Мф 5.22). Не был Он также и «совершенным». Ведь по-человечески Он Себя не завершил, но пал жертвой Своей судьбы в ее непостижимости. Внутренне же духовное, религиозное понятие постепенного совершенствования – во всем своем объеме – к Нему неприменимо. В Его жизни нет ничего напоминающего что-либо подобное. Что же касается Его последнего слова «Совершилось», то оно означает не свершение Его существования, но исполнение воли Отца (Ин 19.30)

.

Важно понимать эти различия, чтобы не потерять из виду того единственного и неповторимого, что есть в образе Иисуса. Сравнение с Сократом показывает, как мало Его существование похоже на существование философа. Сократ, дух которого вобрал в себя все благороднейшие черты натуры грека и даже – редчайший и труднейший успех – достиг последнего предела, показал, что и он может быть преодолен высшей человечностью, о которой мы можем только догадываться. Этот таинственный человек, своеобразие которого только усиливает его великолепие, подобно тому как скульптор ваяет фигуру уродливого силена, представляющую собой, однако, хранилище, в котором покоится золотой образ божества (по выражению Алкивиада), его ученика, воплотившего в себе всю роскошь и все великолепие греческого юноши. Манящий ввысь соблазнитель, вокруг которого собирается благороднейшая молодежь не только Афин, но и других греческих государств... Каким непритязательным представляется рядом с ним и его учениками человеческое окружение Иисуса! И как мало ощущается истинная культура в Его собственных словах... Ощущение, доходящее до искушения.

Еще труднее сравнивать Его с Буддой, с той непостижимой духовной личностью, которая обладала всем, что называют мирским великолепием, и все оставила ради духовности, равной, вернее, даже превосходящей философию Сократа и Платона... Несколько иным предстает Иисус и здесь. Совершенно невозможно назвать Его учеников «великими» религиозными деятелями – ведь сила апостола имеет совсем другое происхождение. И даже говорим мы это с благоговением, чтобы научиться еще более глубокому молитвенному поклонению. В Самом Иисусе разве есть то, что в сопоставлении с таким образом, как Будда, можно назвать «религиозным величием»? Не возникает ли чувство, что по пройденным путям, по проникновению в закономерности существования, по творческой религиозной мудрости, по своеобразию стиля Будда превосходит Его? Но это было бы глубоким заблуждением, великим искушением. Вернее, это просто нелепость, потому что все это просто не имеет никакого отношения к Иисусу. Он – Сын Бога живого, Логос, ставший человеком. Как только мы это постигаем, все остальные мерки оказываются несостоятельными. А в том, что кажется неустойчивым, открывается кенозис – противоречие между вечным Словом и немощью нашего человеческого существования (Флп 2.7).

Только теперь мы понимаем, как Он сидит среди учеников за последней трапезой – не только как знающий среди незнающих и не просто как любящий среди своих друзей, но как Сын Божий среди падших людей, из числа которых Он призвал к Себе некоторых, причем не мудрых и великих, но «малых и незрелых». Среди них сидит Он, готовый совершить искупление, непонятый и совершенно одинокий.

Отсюда – непостижимость Тайной Вечери. Приготовившегося к смерти Сократа окружает, как рассказывает его ученик, «дивная атмосфера», в которой перемешаны горе и радость, прощание и чувство связи с вечностью, печаль неизбежной утраты и сознание нерушимой связи. Это – час чуда, но его можно понять... В умирающем Будде торжественно исполняется свершение, и в этом свершении открывается дверь, через которую может войти всякий, у кого достаточно мужества... С Иисусом дело обстоит иначе. Здесь сила, способная пройти через все и выдержать все до конца. Сердце, принявшее в себя бесконечность человеческой вины и мирового страдания. Но как выразить бездонную тишину, накал и в то же время сосредоточенность в Том, Кто готов вести бытие к гибели и к новому становлению? Каково быть Самому бездной, где умирает ветхое и рождается святое? Я думаю, что каждый, кто попытается спросить, что происходит тогда в сердце и духе, убедится в том, что он не в силах найти ответ. Он не найдет никакого представления, никакого чувства, никакого слова, которые могли бы это выразить.