Господа офицеры

Через четверть часа пленный стоял перед Тюрбертом. Руки у него были связаны, конец веревки держал унтер.

– Развяжи и ступай.

– Сбежит, ваше благородие, – с сомнением сказал унтер. – Шустер!

– Побежит – получит пулю, – проворчал Отвиновский.

Унтер неодобрительно покачал головой, но руки пленному развязал. И сразу же ушел: в батарее у Тюрберта был порядок.

– Как приспичило, так и язык вспомнил? – усмехнулся подпоручик. – Как зовут? Как зовут, спрашиваю?

– Ислам-бек! – с вызовом выкрикнул черкес.

Офицеры переглянулись.

– Вот почему они не уходят, – тихо сказал Совримович. – Беспокоятся о своем вожде.

– Садитесь, бек, – сказал, помолчав, Тюрберт. – Ваше место у этого костра. Вместе поужинаем и поговорим.

Помедлив, бек опустился на попону между Олексиным и Совримовичем, по-турецки подвернув ноги. Теперь, когда стало известно, кто он, этот молчаливый пленный, офицеры совершенно по-иному и смотрели и видели его, оценив и тонкие черты лица, и скромную одежду, и старинное серебро газырей и наборного ремешка. Ислам-бек сидел недвижимо, строго глядя перед собой.

Захар разложил кашу по мискам, подал. Совримович поставил свою порцию перед пленным.

– Первый кусок – гостю.

Черкес склонил голову, коснувшись левой стороны груди, но к еде не притронулся.

– Ешьте, если голодны, – сказал Олексин. – Остынет.

– Я не ломаю хлеб с гяурами! – резко ответил Ислам-бек.

Он говорил с сильным акцентом, не очень правильно произносил слова, но фразу строил легко и быстро.

– Вы предводитель этой шайки? – спросил Тюрберт: слова о гяурах ему откровенно не понравились.

– Шайки? – Ислам-бек гордо вскинул голову. – Мы – народ воинов, а не бандитов.

– И все же вы не ответили на вопрос.

– Сначала вы лишили нас земли, теперь хотите лишить чести?

– Я лишил вас только свободы, бек. И то – по необходимости.

– Я был мальчишкой, когда в одну из осенних ночей русские окружили наш аул. Я помню эту ночь: дул ветер с гор и было так холодно, что собаки жались друг к другу. Солдаты заходили в сакли и всех выгоняли на площадь. Стариков, старух, беременных женщин, малых детей – всех до одного. Всех! Мы мерзли на ветру, а ваши солдаты бродили между нами и срывали кинжалы с мужчин и мониста с наших женщин. А старики не понимали, просили объяснить: ведь мы были мирным аулом. Потом, когда было снято наше оружие, когда дети уже хрипели, а не плакали, когда мы замерзли до дрожи, полковник прокричал, что все наше племя выселяют в Турцию. Все племя, все аулы, все семьи – всех, до последнего человека!

Последние слова Ислам-бек выкрикнул на едином дыхании, хотя начинал спокойно и негромко. Выкрикнул и замолчал, снова строго глядя перед собой.

– Что же вы замолчали? – громко, с вызовом спросил Отвиновский. – И что же было дальше?

– Перестаньте, Отвиновский, – вздохнул Олексин. – Вы что, не знаете, что было дальше?

– Это вы не знаете!

– Господа, прекратите, – зашептал Совримович. – Право, господа, это неприлично.

Тюрберт с любопытством посматривал на Отвиновского: он уже все понял, но в отличие от Гавриила не боялся предстоящего рассказа. Для него правильным всегда было то, что целесообразно, эмоции его не трогали.

– Дальше? – Бек неприятно улыбнулся. – Вы хотите насладиться рассказом о горе и унижении целого народа?

– Не надо, бек. – Олексин положил руку на плечо пленника. – Выпейте хотя бы чаю.

– Надо! – Черкес сбросил руку Гавриила. – Об этом надо кричать на весь мир! Спасаете сербов от турок? Какое благородство! А если спасете, что тогда? Какое еще горе вы принесете этой стране? Выселите турок или албанцев? Введете повсеместно свой язык, свою веру, свои обычаи? Распашете могилы? И все ведь не от жестокости – нет, вы не жестоки! – все во имя высшей целесообразности устройства, все – во имя благородной идеи. Как будто идея может остаться благородной, если ее достигают неблагородными способами.

– Да, идея – это женщина, – улыбнулся Отвиновский. – Ее можно любить, а можно насиловать. Разница в том, что изнасилованная идея мстит во втором колене.

– Вы еще можете шутить, – укоризненно вздохнул Совримович.

– Могу, братья славяне, могу! Потому могу, что сегодня вы полной ложкой хлебаете то, что заварили ваши отцы. И я этому рад.

– Вы откровенны, Отвиновский, – усмехнулся Тюрберт. – Это мне нравится.

– Поляку нечего терять, кроме чести, поручик.

– Начали, бек, так рассказывайте, – вздохнул Гавриил.