Господин изобретатель. Часть III

Подошел к Нечипоренко, тот выглядел Ермаком Тимофеевичем – настоящий первопроходец-путешественник. Это в Джибути он как-то скис, а теперь прямо искры сыпались: подбадривал своих казаков, шутил и балагурил, будто не было утомительного перехода по жаре. Палатки уже стояли с поднятыми бортами, то есть, практически, тенты от солнца – внутри лежали и сидели казаки, многие пили горячий чай, другие ждали, когда он остынет. Хуже всего пришлось унтерам-артиллеристам и старику Артамонову (все же зря я взял его в поход, ему это просто тяжело в силу возраста). Подошел и спросил, как он себя чувствует и может, ему чаю хочется, так ребята, кто помоложе, принесут. Старый денщик поблагодарил за заботу и сказал, что ему уже легче и он сам сходит за чаем. Я подошел к молодым казакам, что сидели в кружок и гоготали, слушая бывальщину, и попросил их позаботиться о старших унтерах – чаю им принести, покурить ли, и, вообще, быть со стариками поласковее, сами, мол, такими будете. Нечипоренко попросил поговорить с разъездами о том, чтобы зря не стреляли и не привлекали внимание к каравану. Поговорили о пройденном и предстоящем. Сказал, что завтра особо тяжелый день, пройдем всего 20 верст, но дорога будет трудная, зато в конце пути будет колодец, так сказал проводник, тот, что поблагодарил за козу, но сказал, что пока идем по опасному отрезку пути, лучше зря не шуметь, чтобы без охоты. Еще будет, где поохотиться, хоть на льва. Увидел, что Хаким смотрит наших лошадей и подошел к нему. Он сказал, что казачьи лошади ему понравились, они перенесут поход, а вот некоторые из вьючных – нет. Сказал ему – больше стрелять без толку и охотиться не будут, он ответил, что у меня хорошие стрелки, потому что в козу попасть трудно. Солнце палило немилосердно, поэтому мы поспешили в тень, каждый в свой лагерь. Попил чаю – сразу стало легче, все же пустынные переходы не для русского человека.

Вчера, когда я проверял записи Павлова о тратах, скорее для ознакомления, так как бухгалтерия велась у него аккуратно, он, записав в приход полученные деньги, поделился со мной своими соображениями о скажем так, моральном состоянии личного состава, пока Букин курил на воздухе. Иван Петрович опасался того, что многие охотники разочарованы увиденным в Африке. Конечно, я им не обещал молочных рек с кисельными берегами, но жара, жажда, беднота местного населения и отсутствие настоящей растительности произвели удручающее впечатление на вчерашних крестьян и мастеровых. Самый нищий русский крестьянин – богач по сравнению с африканцами. Особенно дурное настроение появилось, когда добровольцы увидели, чем торгуют местные жители – именно дрянью, а ведь они могут сравнить это зрелище разложенных прямо на земле убогих «товаров» с ярмарками в русских селах. Вид местной «столицы» тоже не добавил радости, говорили, что у нас любой уездный город чище и богаче.

– Да и про вас говорили, мол, вы, Александр Павлович, с местной девицей во грехе живете (Ага, песня про Стеньку Разина и княжну: «За спиной он слышит ропот: нас на бабу променял…») и вместо того, чтобы дать приказ казакам изрубить шашками ту старую обезьяну, что вам, извиняюсь, ваше высокородие, жопу показала, вы этих «облизьян» с миром отпустили. Мол, слабый у нас начальник, завел в Африку, будь она неладна, и бросает теперь.

Да вот, припомнился мне этот неприятный разговор, а что поделать, правда это про Африку-то, непривычна она для русского крестьянина. Что-то будет в лагере Штакельберга через три-четыре недели, когда, надеюсь, помощь придет? Не побегут ли до этого мои охотнички просить француза Христом-богом отправить их «в Расею»? Вот скандал-то будет, когда они в Питере или Одессе выгрузятся с иностранного парохода, тощие и оборванные, и что они наплетут газетчикам-борзописцам про меня? А, семь бед – один ответ.