Господин мертвец

— Я тебя убью! — рычал Адольф. Ева плакала. Тогда он принимался целовать ее в нос и шептать на ушко разные ласковые словечки... И все заканчивалось как всегда у двух влюбленных. Боль и обида забывались; роман продолжался...

Однажды Гитлер нарисовал акварель, которая изображала человека, отпиливающего собственный член. Ну да, он был помешан на сексе... Само собой, потом он выбросил картинку... «Если хером (этой испещренной венами человеческой сарделькой) нельзя отдавать честь, если им нельзя есть (как ложкой) или сражаться (как мечом), так что от него толку, а?» — размышлял, лаская и теребя собственный член и одновременно мечтая о том, как было бы здорово, если б это делала чужая рука... Еще Гитлер рисовал заснеженные пейзанки. Такие картинки он хранил и иногда дарил друзьям.

Как-то он изобразил человека, сосущего мороженое — это возбудило его.

Лыжный инструктор пытался научить его тормозить, но герр Гитлер никогда не умел сбрасывать скорость. Он втыкал свои лыжные палки в землю с такой силой, будто намеревался пробурить новую нефтяную скважину. Никому не выдавая своих истинных чувств, он упорно утверждал, что просто без ума от лыж. Политика и спорт — сложно совместимая комбинация, однако Гитлер настаивал на своем. Он пёр вперед с уверенностью и неотвратимостью танка... ну, или того же помянутого снегоуборочного комбайна. И то сказать: зачем приобретать новые навыки, если они могут завести тебя в беду и выставить полным идиотом?

Как-то во время обеденного перерыва, Гитлер нарисовал на снегу свастику собственной мочой. Затем изобразил еще перевернутое сердце. А потом — спустил свои лыжные штаны и окропил обе картинки летящими штрихами жидкого дерьма. «Хорошо все-таки на природе», — подумалось ему. Ездить без специальных мазей было просто пыткой. Никому и ни при каких условиях не дозволялось снимать его лыжные экзерсисы. Единственные достойные внимания фотографии изображают вождя, стоящего с лыжами у бедра, или же на плече — при выходе из шале. Всегда только анфас и никогда — со спины. У Гитлера был плоский, отвислый зад, который он тоже с удовольствием обменял бы на что-нибудь более упругое и привлекательное. Он чесал жопу, как вшивая обезьяна; потом нюхал свои пальцы и заваливался спать. Однажды Гитлеру приснился странный сон: будто его накрыло снежной лавиной, и над головой оказалось добрых десять футов снега... И тут на помощь ему явился сенбернар... (Гитлер обожал собак, особенно такс). Так вот, этот здоровенный пес вдруг заговорил на чистейшем немецком и сказал: «ауффидерзейн», а потом вдруг взял да и насрал ему прямо на лицо. И вот что самое удивительное: именно это говно не позволило Адольфу замерзнуть. Можно сказать, спасло ему жизнь. Своеобразный намек... Что ж, это был всего лишь сон, но, право же: какой чудесный!.. Тут может возникнуть закономерный вопрос: не многовато ли во всем этом дерьма? Да, вопрос интересный... Дело было в три часа ночи. «Может быть, — подумал Гитлер, — косметическая маска из говна избавит его и его министров от жуткого цвета лица? Ведь во всех этих отходах содержится неимоверное множество полезных органических веществ».

Гитлер обожал шоколад. Все, к черту здоровое питание. Хватит. Ну и ночка. Плитка шоколада всегда лежала возле кровати... Он закрыл глаза и подумал: «Надеюсь, кто-нибудь запомнит меня таким».

Кровожадный

День моего рождения знаменует собой много неприятностей для многих людей.

Моя матушка — красивая леди с огромным шрамом через всю спину. Шрам остался от хирургической операции, которая едва не угробила ее... Одинокая флейта высвистывает печальные ноты...

Я — маленький мальчик — сплю на полу в кухне, обогреваемой раскрытой духовкой. Тем временем в спальне матушка трахается с одним из своих многочисленных мужиков. За неделю в нашем доме их бывает не меньше десятка. Иногда — двадцать-тридцать, если у матушки нет месячных. Растянутая на веревке простыня работает ширмой, но ей не под силу заглушить смех и крики из «спальни». Я же практикуюсь в борьбе и боксе, сражаясь со своей подушкой. Эта возня несколько заглушает звуки секса. Я открываю свой дневник и пишу в нем: «Жестокость правит миром безраздельно».