Господин посол

«Сын мой! Нас огорчило твоё неожиданное решение покинуть дипломатическую службу. Сначала я хотела утаить это от твоего отца, у которого последнее время снова начались боли в груди, сердцебиение и одышка. Однако подумав, что рано или поздно он всё равно узнает от кого-нибудь, кого ты не предупредил, или из газет, и тогда ему будет ещё тяжелей, я постепенно и очень осторожно рассказала ему всё. Ты не можешь себе представить, как был опечален твой отец.

Как я ни стараюсь, я не могу понять, почему ты хотя бы не посоветовался с нами, прежде чем сделать этот шаг, который затруднит твоё возвращение на родину.

Умоляю тебя, бога ради, сообщи нам, что ты намереваешься теперь делать. Мы очень соскучились по тебе, и если бы не здоровье твоего отца, мы немедленно выехали бы в Вашингтон, хотя я уже не верю, что ты хочешь снова увидеть нас.

Правильно говорит пословица: беда не приходит одна. Мы никак не можем смириться с вторжением мятежников в нашу страну. Какое несчастье! Церкви полны верующих, которые молятся и дают обеты, прося бога не допустить победы коммунистов. Твой отец говорит, что умрёт, но не дастся живым этим варварам.

Но вернусь к твоим делам. Было бы ужасно, если бы твой отец скончался, так и не увидев тебя. Может быть, нам удастся упросить его святейшество архиепископа обратиться к президенту с ходатайством разрешить тебе вернуться в Сакраменто, оградив от преследований властей.

Отец благословляет тебя, несмотря ни на что, как и я, любящая и нежно целующая тебя.

Твоя мать Исабель.»

«Несмотря ни на что»? Пабло раздражённо сунул письмо в карман и тотчас же перестал о нём думать. Похищение и вероятная расправа над доктором Грисом, грязная интрига вокруг убийства Виванко, использованная как предлог для Хувентино Карреры, совершившего государственный переворот, — всё это подействовало на Пабло, как своего рода вакцина против вируса материнского шантажа.

Однажды вечером Пабло пригласил к себе Орландо Гонзагу. Бразилец, как обычно, прежде всего подошёл к камину, на котором выстроились глиняные творения мастера Наталисио, изображающие крёстный путь. Всякий раз Гонзага обнаруживал в этих статуэтках что-то новое для себя. Статуэтки были в современной одежде, и многие из них — как объяснил Пабло — изображали сакраментских политических деятелей начала века. Хуан Бальса, например, которого замучили солдаты Чаморро, был изображён в виде Иисуса Христа. Весь ансамбль Пабло называл «Страсти господни по святому Наталисио».

Приготовляя напитки, Ортега с улыбкой поглядывал на друга.

— У меня для тебя приятный сюрприз. Ты давно мечтаешь об этих фигурках… Даже предлагал как-то за них пятьсот долларов… Помнишь? Так вот, я дарю тебе всю группу.

Гонзага удивлённо повернулся к другу.

— Ты шутишь? — И в ту же секунду понял, что услышит сейчас от Пабло.

— Я уезжаю в Сакраменто.

— Я уже догадался.

— Почему?

— По вопросам, которые ты задаёшь, и по тому, о чём ты говоришь последние дни! Впрочем, твоё молчание и твоя озабоченность были ещё красноречивее.

— И что ты на это скажешь?

Орландо пожал плечами, взял стакан с виски и, усевшись, проговорил:

— Такие дела каждый решает сам. Вначале я думал, что ты уедешь в Париж…

— Это было бы бегством из одного места в другое, не избавляющим меня от моих проблем. Моя маленькая драма продолжалась бы и в Париже. На берега Сены и на Елисейские поля я принёс бы с собой, как дурной запах, своё чувство вины.

Гонзага задумчиво смотрел себе в стакан и после короткого молчания спросил:

— А дон Дионисио?