Господин Великий Новгород. Марфа-посадница

Потанька полез на кровлю, мужика вчетвером скинули в толпу, на кулаки, и долго трудились над ним. Ноги месили раскисший снег. Новый чей-то крик: «Хотим за великого князя!» — спас мужика. Толпа кинулась туда, а избитый, растерзанный мастеровой, дико косясь на Ивана и волоча ногу, заползал в закут меж лавками, его рвало. Иван, опустошенный, побрел вслед остальным. Понял вдруг, что хочет одного: домой, к Нюре, бросить бы все это! Денег нет, топить нечем, а скоро Рождество… Что ему король!

К началу вечевого схода наступило совсем уже неподобное. Выборные веча едва могли пробиться к Никольскому собору. Толпа напирала от рынка и со всех сторон, забиты были все окружные улицы. Крики: «За короля хотим!», «За князя!», «За короля!» — не смолкали. На вечевой башне заполошно, как при пожаре, бил и бил колокол. Пробивающихся к вечу верхами бояр мотало, как лодьи в непогодь. Кони, храпя, оскаливали зубы, начинали кусаться. Двух-трех за ноги стащили с седел.

Ивана Своеземцева у самого веча толпа притиснула к тыну. Слуги потерялись в давке. Вертя головой, он узрел совсем рядом, прижатого как и он, Григория Тучина. Двое холопов тщетно старались оградить своего господина от литого натиска толпы. Неслышный в шуме, Григорий махнул ему рукой. Один из его холопов выдрал Своеземцева из гущи тел, поставил рядом с Тучиным, загородив их спиною. Продолговатое лицо Тучина подергивалось. На подбородке свежела царапина. Он изо всех сил старался и здесь сохранить свое всегдашнее спокойствие и благородную осанку. Прямо перед ними, за толпою, над морем голов, вздымалась вечевая ступень и крыльцо приказной избы, из которой вот сейчас начнут появляться ораторы.

— Давно ты здесь? — спросил, прокричав на ухо, Своеземцев Тучина.

— Я смотрю! — выкрикнул Тучин в ответ. — Скоморохи!

Голос его был перекрыт грозным ревом: «Долой! Москва! За короля!» В небе надрывался вечевой колокол. Вскоре вокруг них началась новая круговерть. Позовники, бирючи, приставы, вкупе с молодцами владычного полка, работая кулаками и плечами, расчищали вечевую площадь. Старосты вечевого Совета и подвойские собрали, чтобы только сдержать толпу, всех, кого могли. Дюжий ратник чуть не сгреб за шиворот и Своеземцева, хорошо, по платью признал, бросил на ходу:

— Извиняй, боярин!

Тучин высокомерно усмехнулся. На едва расчищенную вечевую площадь начали прорываться по одному выборные, каждого из которых толпа провожала криками, свистом, напутствиями, улюлюканьем или поощрительными возгласами. Колокол, наконец, смолк, и стало можно слышать друг друга.

— Почему скоморохи? — переспросил Иван.

— Почто твои отказались подписать? — ответил вопросом на вопрос Тучин.

— Курятник! — прокричал Своеземцев в ответ.

— А, Фома! Хорош Немир, своего уговорить не сумел! — Тучин с отвращением смахнул ошметок грязи, брызнувший на его дорогую шубу из-под ног толпы. — Скоморохи и есть! Что мы можем им обещать? — указал глазами на площадь Григорий, обтирая руку белым шелковым платом.

— Черному народу? — не понял Своеземцев.

— Народу никто ничего не даст! — зло отвечал Тучин, подергивая щекой. — Разве закрутят его в бараний рог! Станет Москва, уж не покричат на вече! Да и налоги не те будут брать, что мы, а втрое. Мой ключник никогда так не обдерет мужиков, побоитце, как дворяна московские!.. Что народ! А вот этим, житьим, дворянам нашим, что мы им можем обещать?! Наши земли? Их Иван уже своим дворянам обещал, опоздали! Да и не отдали бы мы все равно… Доспехи полупить с москвичей в случае победы! Взяли мы все. И все потеряли!

— Думаешь, не примут?

— Примут! Не слышишь разве?

Его слова утонули в невообразимом крике. Только что кончил говорить Иван Лукинич, почти неслышный в гомоне, и на крыльце показалась Борецкая.

Марфа стала на вечевую ступень. Она была без платка, в одном повойнике и темной, блестящей бобровой шубе, одетой вопашь — руки в сборчатом бархате выпростала в прорези, и тяжелые рукава шубы свободно свисали за плечами. Большие глаза Борецкой отсюда казались двумя грозными провалами на бледном лице.

— Граждане! Братья! Мужи новогородские! Люди вольные! В ваши руки — честь, свободу, гордость города нашего ныне даем! Да не погубит Москва святыни отни! Не дайте себя в холопы дьякам московським! Вы — соль земли! Отринем угрозы! За вольный союз! За короля!

Голос Марфы поднялся, взмыл, лебединым кликом заплескал над толпой. Этого часа счастья у нее бы не отнял никто. Со всех сторон подымались к ней ликующие руки, лица, неслись выкрики…

Вослед Борецкой на вечевую ступень восходили Селезнев, Арзубьев, Еремей Сухощек, Родион, Василий Александрович Казимер, Марко Панфильев, уличанские старосты. Шум нарастал.

— Начинай! Чего там!

Орала площадь. Трещали заборы.

Иван Лукинич сидел в вечевой избе, тяжело навалившись на стол. К сердцу подкатывала слабость. Изредка подымая голову, он прислушивался к гомону толпы за стеной. Подвойские, Назарий и Василий Онфимов, оба бледные, ждали его приказаний.

— Начинай, пора! Не то все рознесут! — сказал, наконец, Иван Лукинич и прибавил, покачав головою: — Эх, Марфа, Марфа!