Государь всея Руси

   — Мир ты уже имеешь, а союз... Рассуди сам, государь: как тебе быть с Ириком в союзе, коли учнёт он воевать с дацким? Нешто станешь ты ему пособлять в его войне, преступив свой договор с Фридериком?

   — Да, то худо, ежели Ирик сцепится с Фридериком.

   — Сцепится непременно... И брань у них будет великая, бо Ирику, как и тебе, государь, море потребно. А Фридерик, ведомо, пуще всего жаждет, чтоб, как при королевне Маргарите[152], и Дацкая, и Свейская, и Норвейская земли под единой короной были. К тому же, — воспользовавшись молчанием Ивана, продолжил Висковатый, — немецкие города ганзейские Любок, Дансиг да и иные Фридерику крепкую подмогу сулят на свейского. Теснота им великая и истеря от Ирика, от каперов[153] его. Препятствуют они им в Ругодив[154]

ходить, суда их грабят, в Колывань заворачивают и держат там в запленении.

   — Надобно и нам своих каперов завести — в противу ляцким и свейским, дабы охороняли они купцов, что к нам в Ругодив плывут, — высказал Иван неожиданно осенившую его мысль. — Како мнишь, дьяк?

   — Ежели отнять у Ирика Колывань, плаванью тому не будет опасности, и нужда в каперах отпадёт.

   — Однако упорен же ты! — резко переменился в голосе Иван. — Сказано ве́ди тебе: мне потребен союз с Ириком! Об том тебе думать и стараться велено.

   — Я об том и буду стараться, государь, токмо... Скажу тебе прямо, — не смутился и не отступил от своего Висковатый. — Тщетны будут наши старанья. И время зря упустим. Ни Ирик, ни Фридерик, ни Жигимонт в истинном союзе николи же не будут с тобой, понеже тебя они страшатся пуще всего. Упомни, как предлагал ты Жигимонту союз, чтоб разом стоять на перекопского... И хоть Жигимонт терпел тогда от хана не меньше нас, союза с тобой не ухотел. Что сказали тогда послы Жигимонтовы? Избавившись от крымского, вы броситесь на нас.

Иван не ответил Висковатому — не нашёлся сразу или не захотел, но чувствовалось, что доводы дьяка не прошли мимо него. Он насупился зло и отчуждённо, как бы желая показать свою непреклонность, однако, будь она на самом деле, он давно перестал бы слушать дьяка. А ведь слушал же... И хотя возражения и доводы Висковатого пришлись ему явно не по душе — потому уже, что он ждал от него единомыслия, — ответить надменностью и высокомерием или вовсе бездумно отмахнуться от них он не мог. Доводы эти шли от разума и обращались к разуму — к его разуму, и потому как человек разумный он должен был либо принять их и согласиться с дьяком, либо не согласиться и отвергнуть, выставив против них свои, более веские. Но таких доводов у него сейчас, вероятно, не было, они, должно быть, ещё не вызрели в нём, не обрели той силы и напроломности, которую обретала его мысль, когда становилась убеждением, и потому он молчал, не опровергал дьяка, но и не соглашался с ним.

Смолк и Висковатый. Понимал он, как опасно было посеять в душе Ивана сомнения, не отговорив его, не разубедив до конца. Эти сомнения, эти плевелы, разрастаясь, стали бы мучить его, терзать, вызывая злобу и гнев, которые неминуемо обратились бы против того, кто заронил в него семена этих плевел. Но и отступать, отказываться от того, в чём он был убеждён, Висковатый тоже не хотел: он давно уже взял себе за правило не делать этого. Ему оставалось только покориться — и он покорился.

   — Но... воля твоя, государь. Как велишь, тако и будет. Поищем союза с Ириком. Да поможет нам в том Господь!

   — Скажи-ка, дьяк... отчего ты, однако, всё супротив Ирика ополчаешь меня, а про Жигимонта молчишь? Мнишь, не одолеть нам его? — спросил Иван, и по тому, как он спросил, как прозвучал его голос, стало ясно, что вынужденная покорность дьяка уже на самом деле обозлила его. Он требовал от него этой покорности, но принять её, так же как и его доводы, не мог: слишком много было в дьяке такого, чего он не хотел менять на покорность.

   — Отчего же молчу, государь? Не суесловлю, как иные... Так Жигимонт — самый сильный твой супротивник. Над таковыми вперёд побед не празднуют.

   — Не празднуют... Однако либо верят и душу свою полагают за то, либо не верят и души не полагают. А ты — веришь? Скажи, не покриви душой, — веришь?

   — Я, государь, поднят тобой на такую высоту, что уже не могу кривить душой. То было бы и неразумно и опасно. А на спрос твой таков мой ответ: много во мне сомнений. Сомнений ума моего, государь... А душа моя вся с тобой.

   — Душа мне твоя не потребна. Своя в тягость. Мне ум твой потребен.

   — А ум мой в сомнении, государь.

   — И в чём он тебя всего более усомняет, ум твой?

   — В силе нашей, государь. Достанет ли нам силы одолеть Литву и Польшу? По плечу ли замах, государь?

   — И многим ты говоришь сие?

   — Тебе не было бы нужды спрашивать меня, коли б я ещё кому-нибуди говорил такое, — спокойно обошёл ловчую яму Висковатый.

   — А мне, стало быть, не страшишься говорить... такое?

   — Тебе, государь, не страшусь. Я верю в твою здравость, в твой ум.

   — Льстишь мне, дьяк, — холодно, неприязливо обронил Иван. — Умно льстишь.

   — Умная лесть — уже не лесть, государь.