Государево царство

— Хорошо, положим, что я увлечён. Но посмотри ты на этого дикаря, на казачьего атамана Корелу. В первые дни он недоверчиво смотрел на царевича, потом убедился в его царственном происхождении, отправил к казакам своего товарища Нежакожа, а сам остался с нами. И нет на свете такого преданного пса, как предан Корела своему царевичу. По своей воле он сделался неотступным и бессменным телохранителем Димитрия, ночью спит на полу возле его двери, днём не спускает с него глаз... Помнишь, как он схватился за нож, когда ты не хотел впустить его в столовую? И теперь царевич танцует, а Корела со своей рыжей бородой и исполосованным лицом глазом не моргнёт и угрюмо переходит позади танцующих из одного зала в другой. И дикарь этот тоже увлекается? Так?..

— Ну хорошо, хорошо, мой мальчик! Однако мне пора пойти в зал присмотреть кое за чем и в самом деле полюбоваться «горлицей».

В этот вечер маршалок, провожая Димитрия в его покои, с особенными почтительностью и нежностью поцеловал ему руку.

На следующий день утром царевич вручил Мнишку запись, набросанную на досуге ксёндзом Помаским, а тотчас после обеда князь Корецкий, тоже думавший жениться на Марине, вызвал Димитрия на поединок. Корела слышал ссору, и когда Корецкий назвал Димитрия бродягой и обманщиком, атаман схватил его за руку и успел до половины вытащить свою саблю. Царевич бросился вперёд и остановил своего верного слугу. Но успокоить его не мог иначе, как отведя в свою комнату.

— Что ты наделал, несчастный! — говорил Димитрий. — Ведь ты и себя бы погубил, и меня бы навек опозорил!..

— А что он лается — безмозглый! — угрюмо отвечал казак.

— Лается — так и ответит по-рыцарски! — возразил царевич. — Завтра утром я буду с ним биться!..

Казак с удивлением посмотрел на Димитрия и, сердито качая головой, проворчал:

— Никогда этого не будет!

— Что? — не расслышал царевич.

— Никогда, говорю, этого не будет! — отвечал совершенно спокойно Корела. — Ты наш батько, и если понадобится, то будем биться мы. Да и не надо вовсе биться. Его надо просто заколоть, как поросёнка, чтобы нашего батьку не порочил, а зачем биться? Биться не надо!

— А батьку надо слушать? Как ты думаешь? — спросил Димитрий.

— Надо, надо слушать, если дело приказывает! — отвечал казак.

— Ну так слушай! Завтра я буду биться с князем Корецким, а тебе приказываю накрепко в это дело не мешаться! Понял?

— Никогда этого не будет! — опять спокойно возразил Корела.

— Как не будет?.. Батьку-то не слушать?..

— Не будет потому, что не можно. Я послал сказать казакам, что берегу царевича нашего пуще глаза. Что же скажет товариство, если я дам царевичу пропасть? Ведь сабля глупа...

— Ну, так нам придётся с тобой распрощаться, если не хочешь добром слушаться батьки. Я велю тебя вывезти отсюда в Житомир или в Киев — куда-нибудь подальше...

Долго ещё царевич уговаривал неугомонного атамана, долго доказывал, что рыцарская честь требует боя, что отказаться от поединка считается величайшим бесчестьем и т. д. Наутро царевич оделся, готовясь к поединку, и на прощание протянул атаману руку. Тот взял её обеими руками и опять сказал:

— Никогда этого не будет!

Опять пришлось его уговаривать. Димитрий начинал сердиться, кричать.

Тогда Корела тоже закричал:

— Так свяжи меня, вели заковать! А то не утерплю, пойду и убью безмозглого!.. Ну, Ян, слушай! Бери верёвку, вяжи. Да покрепче вяжи, вот так... Локти-то свяжи, не то ей-богу же уйду! Да ноги свяжи крепче! И что я товариству скажу? Этакая беда! Безмозглого заколоть надо, а царевич, сам царевич с ним биться идёт!..

В это время молодой Бучинский крепко связывал ему руки и ноги, и когда часа через два царевич вернулся с оцарапанной щекой, он нашёл атамана лежащим на полу связанным и в прежнем положении.

— Ну, батька, жив? — спросил он обиженным голосом у вошедшего царевича.

— Немного только оцарапан! — отвечал Димитрий, указывая на окровавленную щёку.

— А безмозглого заколол? — полюбопытствовал казак.

— Понесли чуть живого! — тут царевич опустился на колени, чтобы разрезать верёвки, которыми связан был атаман.

— Ну, это хорошо! — улыбался Корела, сидя на полу и распутывая ноги освобождёнными руками. — Жаль только, что не до смерти. Ах, жаль!..