Государственный Тимка

Но мать неторопливо ставит пластинку на проигрыватель. Подперев ладонями голову, слушает.

Неужели она ничего не замечает? Странно. Или… нарочно?

В коридоре звонит телефон. По оживленному голосу матери Витька безошибочно угадывает: Николай Кириллович.

— Не знаю, — говорит в трубку мать. — Вряд ли… Не хочется мне сынишку одного оставлять. Ну, конечно, не маленький. А все же… Лучше другой раз…

Витька вспоминает Сергея Ивановича: «Неправильно это».

Витька понимает: сейчас надо бы подойти к матери и грубовато сказать:

— Чего уж… Шагай… Я все одно весь вечер буду физику зубрить. Без тебя еще и спокойней.

Это было бы по-настоящему, по-мужски. Но почему-то у Витьки так не получается.

«Ладно, другой раз скажу», — думает он, а пока…

— Мам, ты сиди. Сиди! Я сам уберу со стола, — говорит он и гремит посудой.

ЗОЛОТАЯ СВАДЬБА

Леонид Грачев, тощий, угловатый, нескладный, похожий на Дон-Кихота, только без бородки и в спортивной куртке на «молнии», сидел в большой комнате отдела музыкального вещания в Доме радио и просматривал письма. Как всегда, целую пачку их положила ему на стол секретарша Анечка.

Письма были всякие.

В трех письмах слушатели возмущались: вчера в концерте диктор вместо Скрябина назвал Мусоргского: «Поэма экстаза» Мусоргского.

«Может быть, и у Мусоргского есть «Поэма экстаза»? — не без ехидства спрашивал один из пишущих. — Мы раньше, правда, такой не знали».

«Дотошный народ! — покачал головой Грачев. — И как быстро: вчера передали, а сегодня уже — бац! — сразу три сигнала!»

Эта скрупулезность, придирчивость слушателей раздражала, но в то же время и радовала его; значит, не зря он трудится, значит, каждую передачу действительно слушают. А то некоторые говорят, что телевизор совсем вытеснил радио. Передаем, мол, в эфир. Ну, в эфир, в атмосферу и уходят наши радиоволны. А люди, как припаянные, торчат возле голубых экранов. И нас не слушают. Нет, дудки! Очень даже слушают!

Прочитал еще два письма и засмеялся.

В первом некий «Лопарев М.Н., студент» негодовал: мало звучит легкой музыки.

«Трудящийся человек после работы желает отдохнуть, — писал он. — А вы тюкаете его по башке тяжелыми, как гири, симфониями. Или боитесь джаза? Западное влияние пришьют? Бросьте! Кончились те времена!»

А в другом письме «Никитич А.Г., домохозяйка» с грустью писала: «Эфир заполонили модные синкопы, бешеные ритмы, взвизги, пришепетывание. А где же чудесная истинная музыка, волнующая душу, облагораживающая сердце? Где симфонии, романсы, отрывки из опер?»

«Вот, всегда так!» — усмехнулся Грачев.

Был он молод, работал на радио всего второй год и еще не утратил счастливой способности радоваться каждой удачной передаче, каждому хорошему письму, огорчаться из-за любой пустяковой промашки.

Когда однажды диктор объявил «Роберт Шуман» вместо «Роберт», Грачев побелел, будто обрушился потолок.

Старые сотрудники, убедившиеся на своем многолетнем опыте, что без «накладок» дело не обходится, посмеивались над ним, но в то же время умилялись этой его чистоте, наивности. В самом деле, не так уж часто сейчас встретишь двадцатишестилетнего мужчину, краснеющего, как девица.

А Грачев краснел так, что даже шея у него начинала полыхать.

Леонид окончил консерваторию года два назад. Его товарищи, даже менее способные, стали преподавать в музыкальных школах и техникумах, работать в театральных и всяких других оркестрах, некоторые уехали в консерватории и театры Сибири и Дальнего Востока.

А он месяца два болтался без дела, а потом стал работать редактором на радио. Должность была маленькая и оплачивалась не ахти как. Друзья пожимали плечами: Ленька Грачев заслуживал большего. Но он был доволен: работа интересная, живая и, главное, все время словно купаешься в музыке. А музыкой этот долговязый, нескладный парень прямо-таки дышал. Без нее он, наверно, просто зачах бы, захирел.

…Грачев просмотрел еще несколько писем. Вот и последнее. На тетрадочном листе в клетку:

«Родные мои товарищи из радиопередач.

Может, вам покажется чудным мое стариковское послание. Скажете: «Ишь, дед, ему помирать самая пора, а он вона чего надумал!»

Вскорости, точнее говоря, 11 марта стукнет ровно пятьдесят годков, как обвенчался я с моей Полинушкой.

И вот 11 марта вечерком сберутся у нас ради такого события сродственники, дети и внуки. А у меня, скажу не хвастая, одних только внучат обоего пола девять голов! И вот, хорошие вы мои, нижайшая к вам просьба. Уважьте старого дурня, сыграйте по радио песенку «Знакомое окошко» и непременно присовокупьте: «Передаем, значит, по личной просьбе персонального пенсионера Митрохина Кондратия Максимовича, каковой в сей вечер отмечает золотую годовщину своей свадьбы».

«Знакомое окошко» исполните потому, как именно эту песенку не единожды певал я моей Полинушке, когда был молод и ухаживал за ней и торчмя торчал под ее окошком.

Так что, будьте столь ласковы, не откажите старику…»