Государство

Наиболее важным практическим примером является равенство. Встроить его в систему ценностей проблематично, потому что оно не является самоочевидным благом. Утверждение «можно привести много аргументов в пользу неравенства» может вызвать решительное несогласие; оно может потребовать аргументов в свою поддержку; но, как бы то ни было, оно не является бессмысленным. Обыденная речь подсказывает нам, что ценность равенства можно оспорить. Если мы увидим, что через цепочку принимаемых нами утверждений она вытекает из ценности другой цели, которую мы не оспариваем, мы не будем оспаривать и равенство. Полезность и справедливость по очереди использовались в старательных попытках установить неоспоримость равенства таким способом. Следующие три раздела этой главы предназначены для того, чтобы показать, что эти попытки тщетны, подобно квадратуре круга; равенство можно превратить в цель, обладающую ценностью, если мы явно согласимся придать ему ценность, но оно не является ценным

в силу того, что нам нравится что-то еще.

Мне неизвестны систематические рассуждения, в которых делается попытка вывести то, что равенство является благом, из нашей любви к свободе подобно тому, как делаются попытки вывести это из полезности или справедливости; возможно, потому, что сама идея свободы плохо подходит для строгих доказательств. С другой стороны, она определенно побуждает перемешивать кусочки несовместимых идеологий, результатом чего будут странные утверждения вроде «свобода — это равенство в неволе» или «свобода — это достаточно еды». Подобное концептуальное смешение, связывая равенство и свободу, позволяет первому паразитировать на второй. На спине свободы равенство тайно протаскивается в число общепринятых политических целей.

Именно таков дрейф (которого так хотел Дьюи) в мышлении о свободе в сторону понимания ее как «способности или власти делать что-либо»: как достаточной материальной обеспеченности, как наличия достаточного количества пищи и денег; как пустой коробки, если только она не заполнена «экономической демократией»; как некоторого фундаментального условия, которое нельзя смешивать с «буржуазными» или «классическими» свободами слова, собраний и выборов, совершенно не имеющими значения для тех, кто «по-настоящему» (т. е. экономически) несвободен. (Конечно, можно интерпретировать историю как «доказательство» обратного. По какой иной причине английские чартисты агитировали за реформу избирательной системы, а не за повышение заработной платы? Точно так же можно представить создание рабочих советов, призывы к многопартийной системе и свободным выборам в Венгрии в 1956 г. и невероятно быстрое распространение независимого общенационального профсоюза в Польше в 1980 г. как потребность «экономически» несвободных людей в классических буржуазных свободах. На самом деле обратная интерпретация выглядит крайне неубедительной. Невозможно всерьез предлагать поверить в то, что потребность в буржуазных свободах в этих обществах была порождена благополучно достигнутым «экономическим освобождением».)

Для того чтобы подчеркнуть обманчивую легкость, с которой равенство паразитирует на свободе, оставаясь незамеченным для взгляда большинства внимательных глаз, я выбрал текст сэра Карла Поппера, который обычно выражается чрезвычайно ясно и является не только выдающимся критиком тоталитаризма, но и видным логиком: «Тот, кто обладает излишком пищи, может заставить тех, кто голодает, «свободно» принять рабство… Экономически мощное меньшинство может эксплуатировать большую часть населения — всех тех, кто экономически слаб. Если мы хотим защитить свободу,

то должны потребовать, чтобы политика неограниченной экономической свободы была заменена плановым вмешательством государства в экономику»[146].

Использование слова «заставить», конечно, является поэтической вольностью. Поппер говорит о том, что те, кто обладает излишком пищи, не станут добровольно делиться ею с теми, кто голодает; чтобы поесть, последние должны пойти и предложить работать на первых. Поскольку они не могут «по-настоящему» выбрать голодную смерть, то, предлагая свой труд, они принимают рабство. Это «свободный», но не «по-настоящему» свободный выбор. Заметим также, что именно меньшинство так поступает с большинством, что делает его поведение еще более предосудительным, чем в случае обратного соотношения. Таким образом, у нашего сознания с его демократическими условными рефлексами появляется еще одна причина одобрять «плановое вмешательство государства в экономику», хотя его немного смущает то, что в целях защиты «открытого общества» нам предлагают Госплан.