Государство

Именно этот платоновский выбор привел его актора к зачарованности тиранией, как мне бы хотелось это назвать. Мне можно и нужно, конечно, возразить: необходимо различать царя и тирана, ведь различает же их сам Платон, причем как – царя он полагает наилучшим правителем и человеком, тирана же наихудшим: «Однако всякому ясно, что нет более жалкого государства, чем управляемое тиранически, и более благополучного, чем то, в котором правят цари» (576е).

[15] Восьмая и девятая книги «Государства» так проходятся по тирании, что на ней и места живого не остается (дотошный Платон даже высчитывает, во сколько раз жизнь тирана хуже, чем жизнь царя, – в семьсот двадцать девять

!.. только не спрашивайте, как он это высчитывает). И всё же я полагаю, что живое место остается, и еще как, – даже за видимостью этой понятной и человечной платоновской неприязни.

Пускай тиран для Платона вроде бы негодяй и подлец, однако мнимое различение царя и тирана, лучшего и худшего фактически не работает. Структурно, по функции в едином и справедливом государственном организме, оба они занимают идентичное положение: царь и тиран представляют собой единовластных правителей, исключительно за которыми остается высшая в государстве деятельность – определение справедливого и несправедливого. Далее предполагается, что в этом определении они и разнятся: царь, вероятно, проведет его в согласии с логосом, тиран – в согласии со страстями. Но кто же поймет это и помешает ему, если у всех остальных лишь одна добродетель – подчиняться законной власти? Даже если тиран, выдававший себя за царя, вытеснит разум страстями, в силу неподвижности и строгой пропорциональности государственного организма с ним всё равно ничего нельзя будет сделать, ведь справедливость – это система заданных мест, которая вне обсуждений, дискуссий и спора. Получается, что тиран в силу функции неоспорим, как и царь, и на это Платон прямо указывает в диалоге «Политик» (293е; речь в этом месте идет о том, что подчиненные должны подчиняться, что бы ни делал правитель, ведь у них всё равно нет возможности оценить его действия правильно). У подчиненных просто нет ни ресурсов, ни компетенции оценить то или иное решение власти как правильное или неправильное, для них все эти решения в конце концов правильные по необходимости, ведь сами эти подчиненные лишены логоса. Из этого следует, что царь и тиран для подвластных неразличимы. А если добавить сюда историческую динамику, которая так пугает Платона, и вообразить, что добрый царь вполне в состоянии спустя месяцы или годы превратиться в злого тирана, это изначальное неразличение, скорее всего, окажется для идеального государства фатальным[16].

Платон различает царя и тирана лишь на словах, не на деле – то есть не в логосе, тем самым оказываясь совсем не на уровне своей философии и своих требований к философу (который, напомним, не только ненавидит ложь, но и должен по истине различать то, что по мнению кажется слитным). Его органическое недоверие к народу и боязнь исторических перемен сделали его слепым к слабому месту его теории, в котором попросту нет механизма, нет инстанции для различения лучшего – царя – и худшего – тирана (т. е. мы можем их различить, философствуя на досуге о лучшем государственном устроении; но как только дело доходит до дела

и нам – здесь и сейчас, в нашей истории – предстоит отличить тираническое правление от царского, Платон нас лишает какого бы то ни было инструмента для этого; таким образом, изнутри государства различия между царем и тираном мы не видим – нам и не надо, мы просто рабы чужой воли). И если продолжить любимую платоновскую аналогию между большим и малым организмом, то из неразличения в людях получается неразличение в государствах: самое лучшее государство может у нас оказаться самым худшим, и никто в нем не сможет этому ничего противопоставить.