– Следственно, невозможно и то, – заключил я, – чтобы Бог захотел изменить себя: каждый из богов, будучи прекрасен и по возможности превосходен, вероятно, пребывает всегда – просто в своем образе.
– Мне кажется, это совершенно необходимо.
– Итак, почтеннейший, – сказал я, – пусть никто из поэтов не говорит нам, что
Пусть также никто не клевещет на Протея и Фетиду[120]
, и ни в трагедии, ни в какие другие стихотворения не вводит Иру, превратившуюся в жрицу и собирающую подаяние –Пусть не повторяют у нас и иных, подобных этим, многочисленных примеров лжи, и пусть предубежденные такими рассказами матери не пугают своих детей нелепыми баснями, будто какие-нибудь боги бродят ночью под различными образами странников, – чтобы чрез это не произносить хулы на богов и вместе не располагать своих детей к боязливости.
– Да, пусть этого не будет, – сказал он.
– Но не так ли бывает, – спросил я, – что сами-то боги могут не изменяться, а только нас обманывают и очаровывают, заставляя представлять их в различных видах?
– Может быть, – отвечал он.
– Что ж? – продолжал я. – Значит, Бог хочет лгать, когда на словах или на деле представляет призрак?
– Не знаю, – сказал он.
– Ты не знаешь, – примолвил я, – что истинную-то ложь, если можно так сказать, ненавидят все боги н люди?
– Как это говоришь ты? – спросил он.
– Так, – отвечал я, – что высшею своею частью и о высших предметах никто произвольно солгать не захочет; тут всякий особенно боится сделаться лгуном.
– И теперь еще не понимаю, – сказал он.
– Ты, верно, полагаешь, что в моих словах скрывается что-нибудь чрезвычайное, – продолжал я, – а у меня мысль та, что ложь от души и обман касательно сущего есть неведение и что как лгать душой, так и поддаваться обману, все наименее согласны; всем это, и в этом отношении, особенно ненавистно.
– И очень-таки, – сказал он.
– Но незнание в душе, касательно оболганного предмета, уж конечно, по всей справедливости, как я сейчас сказал, можно назвать истинною ложью; потому что ложь в словах-то есть уже некоторое подражание качеству души, – это образ, составившийся после, а не чистая ложь[122]
. Или не так?– Без сомнения.
– Так истинная ложь ненавистна не только богам, но и лю– дям.
– Кажется.
– Что же теперь? Ложь в словах – когда и к чему полезна, если не бывает достойною ненависти? Не пользует ли она против неприятелей и не служит ли как бы полезным лекарством для удержания так называемых друзей, когда они в сумасшествии или безумии решаются на что-нибудь худое? Не допускаем ли мы ее с пользою и в тех баснословиях, о которых недавно говорили, поколику, то есть не зная, что сказать истинного касательно древних, мы истине большею частью уподобляем ложь?
– Это и действительно бывает, – отвечал он.
– Так для которой же из показанных целей Богу полезна ложь? Для того ли мог бы он лгать, что, не зная древности, стал бы подделываться под истину?
– Это было бы смешно, – сказал он.
– Стало быть, в Боге нет лживого поэта[123]
.– Мне кажется.
– Но, может быть, он лжет, боясь неприятелей?
– Далеко не то.
– Так ради безумия и сумасшествия своих ближних?
– Да ведь между друзьями Бога, – сказал он, – нет безумных и сумасшедших.
– Значит, нет и цели, для которой Бог хотел бы лгать.
– Да, нет.
– Поэтому духовное (τὸ δαιμόνιον) и божественное вовсе чуждо лжи.
– Совершенно, – сказал он.
– Следовательно, ясно, что Бог есть существо простое и истинное в слове и на деле; что он и сам не изменяется и других не обманывает – ни призраками, ни словами, ни дивными знамениями, ни наяву, ни во сне[124]
.– Мне и самому кажется так, как ты говоришь, – примолвил он.
– Значит, ты соглашаешься и на второй тип, – заключил я, – на тот, сообразно с которым надобно и говорить, и показывать на деле, что боги, не будучи волшебниками, и себя не изменяют, и нас не вводят в обман ни словом, ни делом?
– Соглашаюсь.
– Поэтому, хваля многое у Омира, мы не похвалим, однако ж, того сновидения[125]
, какое Зевс послал Агамемнону, не одобрим и Эсхила, у которого Фетида говорит, что Аполлон, поя песни во время ее брака[126],